Фрейд страдал от того, что не мог пойти на компромисс с собственным сомнением. В средней и долгой перспективе оно всегда было сильнее. Это особенно ощущается в поздних текстах. В приведенном ниже замечании о Юнге читается горечь непонимания и светлая зависть, отзывающаяся глубокой тоской.

Как мученик-философ Фрейд стоит в одном ряду с его современником Витгенштейном. Оба мечтали о построении полной, совершенной системы, но, несмотря на все восторги и уверения их учеников, так и не позволили себе поверить в то, что достигли ее. Так и не смогли закрыть глаза на противоречия, перестать их выискивать. Им хватило мудрости и мужества жить и умереть в зыбкости, которую они так ненавидели. Приучить себя к отказу от надежды на то, что эту зыбкость когда-то получится усмирить.

«Другой мой друг, неутолимая жажда знаний которого привела к самым необычным экспериментам и сделала его чуть ли не всеведущим, уверял меня, что практика йоги действительно может пробудить такие новые ощущения и чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией внимания на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиологическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь выступает связь с многообразными темными проявлениями души, такими, как транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из «Ныряльщика» Шиллера: «Блажен, кто там дышит в розовом свете»».

См. «Недовольство культурой»

#Entwurf
#Фрейд
#Витгенштейн

визитная карточка

фары отражаются в небе как две луны
я сижу за тобой не скучаю пью манговый сок
в наркоманском дворе на улице лукиных
ты выходишь и спрашиваешь в каком году умер блок

но сюда птица-почта с пересадками долетает с материка
антенны украдены в почтовых ящиках иглы в глазах печаль
от большой земли нас надёжно спасает москва-река
от цинги защищает йодированная сталь

по улицам бродят тигры в очках когда отключают ток
сутенёры уже знают их всех в лицо
с москвой-рекой река лена играет сама не знает во что
в какой руке у каждого спрашивает её кольцо

здесь сегодня я не люблю решительно никого
никого не хочу целовать гладить по голове
продолжать не хочу незаконченный разговор
возвращаться к четвёртой недописанной главе

я серьёзен и зол как бог приглядывающийся к земле
как есенин когда его бил пастернак
как женщина на корабле
как не знаю кто как дурак

#Чепелев
#Entwurf

Стихотворение Василия Чепелева состоит из множества мелких примет и деталей, но, в отличие от модернизма, какого-нибудь Пруста или Джойса, это образование, приглашая к языковому онанизму, не предполагает никакой дешифровки.

Иногда запертая дверь – это просто запертая дверь, а не намек на что-то большее. Разрыв — «продолжать не хочу незаконченный разговор» — без возможности его снятия.

Такой текст не столько передает переживания автора, сколько указывает на неизбежность потери смысла при любом взаимодействии с Другим. Говори, не говори — по существу ничего не изменится. Остается лишь ухмылка, она и выносится на визитную карточку.

Слова образуют плотный покров. Каждое означающее если не предопределяет другие, то хотя бы в некоторой степени располагает к ним. Означающие испещрены следами, которые говорящий субъект считывает, сознательно или бессознательно. В этом смысле слова обладают определенной инерцией, предполагают разные структуры.

Например, слово «партнер» применительно к романтическим отношениям как будто бы выдает стремление субъекта защититься от присущей им непредсказуемости. Словно заимствование слова из дискурса формализованных взаимодействий способно сделать аффективно перенасыщенное соприкосновение с максимально оголенной чужой инаковостью более понятным и безопасным. Любовь, влюбленность и даже секс по дружбе имеют мало общего с партнерством.

Или разница между «клиентом» и «пациентом». Использование слова «клиент», совершенно уместного для консультативной психологии или медиации, в контексте психотерапии, даже когнитивно-поведенческой, всегда казалось мне попыткой проигнорировать слона в комнате. Убедить всех в том, что человек, обращающийся за психотерапевтической помощью, рискует не меньше, чем при походе в банк или кафе. Однако психотерапия – это ситуация радикальной асимметрии, когда один, страдающий (лат. pati – «терпеть, страдать, мучиться»), обращается за помощью и, постепенно доверяясь, открывается, становится беззащитным, а другой осознанно принимает на себя эту ответственность, занимает позицию если не того, кто располагает знанием/властью, то того, кто надежен, на кого можно опереться. В ходе терапии эта асимметрия — оголенность одного и ответственность другого — должна быть одним из предметов исследования, ее нельзя игнорировать.

#Entwurf

О кризисе означающих при депрессии

Философ и психоаналитик Юлия Кристева отмечала, что депрессия — это, в первую очередь, кризис означающих, их инфляция. По мере разворачивания депрессии постепенно упраздняется сама внутрипсихическая способность лингвистических знаков производить для субъекта смысл.

Речь тяжелых депрессивных больных может быть чрезвычайно обильной, но при этом она критически пуста: означающие просто неспособны удерживать первичные внутрипсихические вписывания, в результате чего они, оторванные как от референта, так и от означаемого, просто механически воспроизводятся. Такой шум не оставляет возможности какой-либо проработки и рискует оборваться провалом в асимволию меланхолического психоза.

Поэтому аналитику при работе с /еще разговаривающими/ депрессивными пациентами приходиться заниматься реконструкцией смысла не столько по словам, сколько по особенностям просодии (интонации) и пунктуации (расстановке пауз):

«Одна пациентка, страдающая от частых приступов меланхолии, пришла на первую беседу со мной в блузе яркой расцветки, на которой повсюду было написано «дом» [maison]. Она говорила о своих заботах, связанных с квартирой, о снах, в которых она видела дома, выстроенные из разнородных материалов, и об африканском доме, райском месте из ее детства, которое ее семья потеряла в результате драматических событий. «Вы тоскуете по своему дому?» — спросила я ее. «По дому? - ответила она. — Не понимаю, что вы хотите сказать, у меня нет слов!»

Ее речь обильна, быстра, лихорадочна, однако она остается напряженной в своем холодном и абстрактном возбуждении. Она постоянно пользуется языком: «Работа преподавателя, — рассказывает она мне, — заставляет меня постоянно говорить, но я объясняю жизни других, сама я тут не при чем; и даже когда я говорю о своей жизни, ощущение, словно бы я говорила о ком-то другом». Объект ее печали отображается записью, которую она носит в боли своей кожи и плоти — и даже в шелке блузы, которая обтягивает ее тело. Но он не переходит в ее психическую жизнь, он уклоняется от речи или, скорее, речь Анны оставила горе и Вещь, чтобы выстроить свою логику и свою лишенную аффекта, отщепленную связность. Так бегут от страдания, «сломя голову», бросаясь в дела, которые сколь успешны, столь и недостаточны».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Entwurf

Голос захлебывается словами, с трудом пробивается через шум языка.

Сиорановское «с огромным облегчением забыл мысль раньше, чем её понял». Интенсивность мысли, ее чистота поддерживается лишь через усилие, ведь она тяготеет к рассеиванию. Мысль приходит сама, помимо воли, может даже наброситься, но воля необходима, чтобы удерживать себя в ней. Она сопротивляется попыткам ее оседлать. Но чаще субъект бежит от мысли, уходит от нее в пустое инерционное говорение, автоматизм действия, вовсе проваливается в асимволию. Потому что мысль – это всегда риск, она расшатывает аппарат защит/цензуры, ставит под угрозу устоявшуюся реальность. Не каждой конструкции хватает гибкости, чтобы выдерживать эту фрустрацию.

Иначе говоря, мысль – это боль. Комок в горле, стучащий пульс, скользящее по коже лезвие, любимые глаза, смотрящие на тебя из прошлого. И только по интенсивности этой фрустрации можно опознать ценность мысли.

Лично мне обычно хватает сил выносить собственную мысль не больше пары мгновений за сутки.

#Fetzen
#Entwurf

Неважно, в романтических или родительских отношениях, любовь характеризуется специфической перспективой, которую можно было бы назвать готовностью к подвигу. Принять инаковость Другого, его право на субъектность, собственную волю и собственное Желание. А, значит, на ошибку, на ложь и на уход. Принять это гораздо сложнее, чем умереть за Другого или даже за него жить.

И никогда заранее не знаешь, готов ли ты сам на этот подвиг.

#Fetzen

Текст – сущность крайне капризная.

Одни тексты согласны ждать хоть месяцами, но ты постоянно ощущаешь их давящее присутствие, они дышат где-то над ухом и смотрят в затылок. И, чем больше проходит времени, тем сложнее к ним подступиться.

Другие совсем не прощают измен: если отвлечься хоть на мгновение, путь занесет снегом или пылью, и ты уже никогда не дойдешь до места, очертания которого успел увидеть так ясно.

А некоторые, начавшись, заканчиваются совершенно не так и не там, как и где предполагалось. Увлекшись ими, в какой-то момент можно обнаружить себя в самых странных местах.

Иногда процесс движения понятен и предсказуем, в других случаях никогда заранее не знаешь, насколько продвинешься сегодня и продвинешься ли вообще. Короче, как у The Chemodan: «сегодня ночью будет /текст/, если нас не найдут у обочины».

#Fetzen

«Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да. Но жалость? Звезды жалеют ли? Мать — жалеет: и да будет она выше звезд (в лесу)».

См. «Опавшие листья»

Красота без жалости не нужна. Если пользоваться образом Мелани Кляйн, это красота холодной пустой груди. Мраморная или даже фаянсовая, она лишена обнадеживающей глубины — сам ее вид воспринимается как издевка. Как напоминание о том, что когда-то полученное обещание, единственно важное обещание, было нарушено. Хотя, строго говоря, никто никому ничего никогда не обещал.

Приведенный выше фрагмент из Розанова хорошо иллюстрирует то, что сами по себе объекты не обладают ни эстетическим, ни, шире, аксиологическим содержанием: оно формируется у них исключительно в контексте отношений субъекта с значимыми фигурами, в первую очередь, в его ранних отношениях с матерью. В этом смысле вся красота мира – каскад отсветов сияния сверхценного первообъекта. Эхо пережитой любви.

Если потеря этого сверхценного объекта начинает восприниматься как нечто совершенно невосполнимое (например, при депрессии), то ценность объектов выцветает, как жухнут опавшие листья, а их красота замирает, становится холодной. Вместо того, чтобы быть знаком надежды, она начинает манифестировать разрыв.

#Entwurf
#Розанов

12 августа 2000 года затонула подлодка «Курск». Через несколько дней Владимир Бибихин напишет в своем дневнике:

«Вт. 15.8.2000. Полная луна, тихо, тепло; атомная подводная лодка легла на дно Баренцева моря, людям в ней дают задохнуться.

Пт. 18.8.2000. Сейчас, в 8.00 утра, два журналиста двух программ, ОРТ и НТВ, оба убежденно сказали, что говорят правду. (Жадная тоска по правде у всех нас.) Правда обоих была в том, что о «Курске» ничего не известно и военные ничего не говорят, кроме абсурда о столкновении с неизвестным тяжелым объектом и громадных пробоинах. От этой правды жуткое ощущение, что начальство ждет, когда умрут все внутри, чтобы не было свидетелей. И это не то что злая логика, а «икономия», чтобы всем было лучше и спокойнее».

#Бибихин
#проходящее

Помню, как маленький сижу на дачной террасе, вожусь с конструктором, фоном через легкие помехи работает радио. Не разбираю, что там говорят. Но вдруг монотонность голоса рвется словом «Курск». Я не знаю, что это, но слышу волнение и тревогу. Голос перестает быть шумом и обретает смысл. И я понимаю: ЧТО-ТО произошло, происходит прямо сейчас.

В каком-то смысле это событие длится до сих пор. Мы живем в мире «Курска», Беслана, «Норд-Оста». Только икономия, первые признаки которой отчетливо проявились тогда, сейчас дошла до такой степени зрелости, что гниет прямо на наших глазах.

#проходящее
#Fetzen

Молчу
молчи
Молчу
молчи
Чутьем чутьем
Течем течем
Я думал мы о чем молчим
А мы молчали
Вот о чем

#Некрасов
#Entwurf

В «Языке философии» Владимир Бибихин писал, что «Текст есть ткань из молчания и слова». Молчание – слишком специфическое означающее. В зависимости от окружающих его — плавающих на его поверхности? — слов оно может быть как выражением предельной близости, так и манифестацией разрыва.

Причем переход от одного полюса к другому иногда случается почти мгновенно.

Как-то я уже писал здесь о том, что Фрейд размышлял о любви преимущественно экономически, концептуализируя ее главным образом как нарциссическую идентификацию. Иначе говоря, как выстраивание себя за счет образования прочной связи с другим, через утилизацию его — во многом сконструированного, фантазмического — образа.

Но в результате этот самый другой превращается в главную угрозу для цельности субъекта. Фрейд неоднократно отмечал, что из всех возможных способов согревания в мире дефицита любовь — вероятно, самый рискованный:

«Мы никогда не бываем более беззащитны по отношению к страданиям, чем когда мы любим, и никогда не бываем более безнадежно несчастны, чем когда мы потеряли любимое существо или его любовь».

За образом другого, как за экраном, субъект прячется от близости распада и смерти. Но, чем глубже и интенсивнее связь с ним, тем выше риск дезинтеграции. Этот риск — плата субъекта за иллюзию снятия разрыва, ведь

«на вершине влюбленности граница между «Я» и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевидности, влюбленный считает «Я» и «Ты» единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности».

Довольно примечательно, что в «Недовольстве культурой» Фрейд, рассматривая состояния, при которых дистанция между Я и объектом снимается, сначала говорит о любви, и только потом о шизофрении.

#Entwurf
#Фрейд

Впрочем, даже у самого Фрейда можно найти намеки на возможность радикально иного любовного опыта — не сводящегося к утилизации. Но лишь намеки: концептуальное различение любви и влюбленности, а также любви и зависимости/созависимости появится позже.

Многие люди склонны к романтизации травмы. Они утверждают, что есть каузальная связь между мерой пережитой фрустрации и глубиной личности, ее гибкостью и цельностью. Кто-то даже ссылается на Виктора Франкла /кстати, хороший пост про него/, у которого действительно в текстах то и дело проскальзывает мысль, что экстремальные условия способствуют обретению личностного смысла.

Но клиническая практика — в особенности, с тяжелыми пограничными или психотическими пациентами — наглядно демонстрирует, что сама по себе боль ведет лишь к оскуднению и деградации. Она корежит. Глубина и интеграция, если и обретается, то не благодаря, а вопреки боли: за счет интернализированных позитивных объектных отношений, иначе говоря, пережитой ранее любви. Если ее критически не хватало, даже самая незначительная фрустрация приводит лишь к разрушению.

Все это намного лучше Франкла, профессионального психиатра, понимал поэт и фельдшер Варлам Шаламов. Описанный в его текстах лагерь — это практически совершенная машина по расчеловечиванию. Сохранение не то, что смысла, а минимальной аффективной сложности в его условиях является не более, чем погрешностью. Не заслугой, а случайностью.

И это важный момент. Будучи простым заключенным, Шаламов не создавал стихов. К поэтической практике он вернулся лишь в 1946 году, когда его положение в системе ГУЛАГа несколько улучшилось: ему посчастливилось попасть на фельдшерские курсы. До этого стихи не просто «казались ненужными» — они банально мешали выживанию. И Шаламов детально описывает, каких усилий ему стоило реанимировать, вновь развить в себе способность к сложному оперированию словом.

#Entwurf
#Шаламов

Ирония — это, в первую очередь, пластичность, отход от привычной однозначности в пространство зыбкого. Заигрывание с собственной тревогой. Хорошая, то есть горькая ирония всегда немного ужасает, в ней есть нечто фрустрирующее, но она же и обнадеживает. Будто, раз устойчивость мнима, а над всеми нами нависает пустота, то есть возможность сложить все каким-то другим, более ладным и менее ущербным образом.

В общем, в начале было слово, в конце будет ирония. Об этом, кстати, было у Сиорана в «Признаниях и проклятиях»:

«Последний значительный поэт Рима Ювенал и последний крупный писатель Греции Лукиан работали в ироничной манере. Обе литературы завершились иронией. Вот так, наверно, все и закончится — и в литературе, и вне ее».

#Сиоран
#Fetzen

«Любой, кто цитирует по памяти, — это саботажник, которого следовало бы привлечь к судебной ответственности. Искаженная цитата — все равно что предательство, оскорбление, ущерб тем более серьезный, что нам хотели оказать услугу».

См. «Признания и проклятия»

Тогда за перевод, если развивать мысль Сиорана, и вовсе нужно на месте забивать палками. А, между тем, любое прочтение чужого текста, устного или письменного — это всегда именно перевод. Нельзя читать, хоть в некоторой степени, но не извращая авторский замысел. В этом отношении автор не то, что умер: он вообще никогда не рождался.

Даже один и тот же язык будет использоваться двумя субъектами по-разному. В нем будут образовываться разные онтологии. Эти реальности могут расходиться, могут сходиться, но они никогда не совпадают полностью. Степень соответствия между ними обусловлена тем, насколько сходятся уровни личностной организации и, в целом, психические структуры коррелятивных им субъектов. То есть, тем, насколько схож сформировавший их опыт отношений. Таким образом, психоанализ всегда полагает предел герменевтике.

В этом отношении довольно характерным моментом является то, что оговорка Людвига Витгенштейна «Эту книгу, пожалуй, поймет лишь тот, кому однажды уже приходили мысли, выраженные в ней, или хотя бы подобные им мысли» находится в предисловии именно к «Логико-философскому трактату» — тексту, стремящемуся к ясности и тотальности математической формулы. Даже нечто настолько стабильное и как будто бы общезначимое требует для понимания наличия психического сходства.

#Сиоран
#Витгенштейн
#Entwurf

Наверное, мое самое любимое определение любви — из «Функции и поля речи и языка в психоанализе» Жака Лакана:

«… реализация совершенной любви — дело не природы, а благодати, т.е. интерcубъективного согласия, навязывающего свою гармонию расчлененной природе, которая служит ему опорой».

Этот фрагмент фиксирует несколько моментов.

Во-первых, любовные отношения неоднородны, они бывают более совершенными и менее совершенными. Традиционная для психоанализа широкая концептуализация любви, предложенная еще Фрейдом, охватывает собой все отношения, при которых субъект выстраивает собственную идентичность за счет образования прочной связи с объектом. Однако со временем стало ясно, что структура этой связи может значительно варьироваться: от практически полной утилизации Другого, сведения его до четкого набора функций (те самые self-объекты, характерные для выражено нарциссических субъектов), до, наоборот, фокусирования на его инаковости и даже любования ею (собственно «совершенная любовь» в понимании Лакана).

Во-вторых, произойдет или нет эта самая «совершенная любовь» — дело случая (вспоминается булгаковское «любовь выскочила перед нами»). Приложенные усилия влияют на вероятность ее появления, но никак его не гарантируют. Любовь — не столько про Символическое и Воображаемое, сколько про Реальное. В этом смысле её нельзя запланировать, к ней невозможно подготовиться, её нельзя добиться. Когда любовь случается, это всегда чудо, благодать. Тем не менее, усилия определенно точно нужны, чтобы её сохранять. Даже от благодати можно отвернуться, потерять её.

В-третьих, логика любви не сводится к инстинктам и химизму. Любовь возможна — насколько может быть возможно чудо — лишь среди существ расколотых, обреченных на речь. Хайдеггер писал о том, что животное околевает, лишь человек умирает. Это же относится и к любви.

В-четвертых, «совершенная любовь» — это состояние несколько противоестественное. «Интерсубъективное согласие», которое «навязано» случившимся чудом, а, значит, иногда вызывающее фрустрацию. В этом смысле любовь — это и есть то, что обитает по ту сторону принципа удовольствия, вернее, если следовать мысли Лакана, в разрыве между наслаждением и удовольствием. Именно это редкое состояние обнаруживает, что в человеческой жизни возможно удовольствие, не сводящееся к затуханию, консервации и инерции.

#Entwurf
#Лакан

Реальное вторгается смертью. Она, растянутая или одномоментная, раскрывающаяся в стагнации или катастрофе, скрытая или явная — его острие.

Смерть матери — первого и главного Другого — отбрасывает к зиянию разрыва, с которого начинается любая человеческая история. Разрыва, вокруг не-узнавания которого с первых форм игры (знаменитое da/fort, чей смысл пытались найти Фрейд, Винникотт и Лакан) и до самых специфических форм творчества разворачивается существование всякого говорящего существа.

Смерть матери — тяжелейшее испытание для любой стратегии сублимации. Если повезет, интенсивности выстроенных к этому моменту связей хватит для того, чтобы субъект со временем смог /вновь?/ оторвать глаза от разрыва. Забыться, переключиться на социальную грызню или творчество, заботу о супруге или собственных детях. Однако есть те, чей взгляд так и останется прикован к зияющей дыре. Невосполнимость потери становится для них настолько очевидной, что любые ухищрения сублимации на ее фоне кажутся просто ну слишком нелепыми.

Тема смерти матери является одной из ведущих в поэзии Владимира Бурича. Его верлибры — напряженная работа скорби, направленная на то, чтобы без конца воспроизводящиеся похороны все-таки могли завершиться.

Ходим
по подземным рекам
кладам
спрессованным горизонтам

Могу перечислить на память
чередование
слоев чернозема и глины
в ее могильной яме

Думал
вечность
— две тысячи лет нашей эры

она
всего лишь
два метра вглубь
от стеблей полыни

#Бурич
#Entwurf

Игра не просто возникает на заре психики, она является одной из важнейших форм, в которой и благодаря которой психическое развитие в принципе может разворачиваться. Играя, ребенок пытается совладать с разрывом, с которого началась его история. Примириться с произвольностью ценного объекта, который, как ему кажется, то навсегда исчезает, то навсегда вторгается.

В «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описывает игру своего полуторагодовалого внука, состоящую из отбрасывания катушки и ее последующего возвращения. Позже Винникотт назовет вспомогательные объекты вроде этой катушки переходными. Взаимодействуя с ними, формирующийся субъект создает пространство примитивного, но действенного ритуала, позволяющего дозировать отсутствие ценной фигуры, лишить его тотальности. Иначе говоря, сама ритмика появления и исчезновения катушки, которая появляется то тут (da), то там (fort), образует и структурирует относительно безопасную область фантазмического контроля, охватывающего собой и внешние, и внутренние содержания, между которыми на ранних этапах развития психики еще нет четкой границы. Однако вся эта система работает достаточно эффективно, со временем усложняясь, лишь в том случае, если тревога, которую она призвана рассеивать, не оказывается слишком интенсивной.

Интересно, что с этой же перспективы можно рассмотреть и происходящее при перверсии. В некотором смысле перверт — это корявый ребенок, застрявший в одной игре, вынужденный из раза в раз разыгрывать один и тот же примитивный сценарий, в ритмике которого он пытается сдержать интенсивность тревоги, угрожающей ему провалом в психотическую дезинтеграцию. Как отметил Славой Жижек в «Чуме фантазий»:

«…Извращенец рисует в своем воображении вселенную, в которой, как в мультфильмах, человек может пережить любую катастрофу; в которой взрослая сексуальность сводится к детским играм и в которой нет необходимости умирать или выбирать между двумя полами».

Перверт раз за разом использует других людей в качестве переходных объектов, отказывая им в какой-либо субъектности. Он фантазмически воспроизводит травмировавшую его ситуацию в надежде одержать в ней триумф, но по итогу вновь и вновь терпит неудачу: триумф остается недостижим, как морковка, висящая на удочке перед осликом. Достичь его невозможно, но интенсивность самого фрикциообразного движения в попытках приблизиться к нему позволяет такому субъекту не замечать потерю, зияющую прямо перед его глазами.

#Entwurf
#Жижек
#Винникотт