А вы?..

13. Они пьют много воды.

Три тонкие и гибкие ветки, купленные на рынке у соседней станции. Они тянутся в стороны зелеными нитями — кажется, это хвоя. Но это не хвоя, а листья. Пусть пахнут они как хвоя, и колются они как хвоя, и опадают с тихим шорохом, как хвоя, но нет — это мелкие узкие листья, я проверяла. Но к черту их листья — кто смотрит на листья, когда каждая разлапистая ветка усеяна цветами? В лютом феврале. Феврали всегда лютые. Это время сумерек. Откуда в нем цветы? Но ветки цветут восковыми звездами — белые с розовым, от чистейшей нежности к темному акварельному закату.

Я пытаюсь посчитать соцветия — в каждом пять лепестков, но они множатся у меня под пальцами. И пахнут северным лесом, пахнут мхом, пахнут карельским вечером, когда выходишь голая к чану с горячей озерной водой. Я вдыхаю их запах и чувствую, как снова могу дышать, как отступает февраль, как зарастают ссадины, и даже, кажется, может случиться что-то хорошее.

Они пьют много воды, — сказала женщина, что продавала их. — Ровно три веточки. Больше нет. А вам больше и не надо. Не ищите, просто забирайте их и везите домой. Вам же недалеко? Тогда они вытерпят. Главное — напоите их сразу.

Я набираю ванну ледяной воды. Я кладу три веточки в воду — и каждый листик раскрывается, делает по глотку. Я слышу, как жадно пьют они, как переводят дыхание — и снова пьют. А цветы раскрывают завязи, опадают сиреневые лепестки и растворяются в остатках воды. Я кручу вентиль. Я пускаю воду потоком.

И ветки тянутся к ней, с жадным шепотом: Лей еще. Лей нам. Лей больше. Мы вырастим и прогоним хмарь. Мы прогоним февраль. Мы прогоним смерть. И мы станем цвести. И все станет акварель и карельский вечер. Я отдаю им всю воду, что у меня осталась.

Три тонкие и гибкие ветки прорастают через меня в коридор и комнату, прочь из квартиры, вниз по лестнице, прочь из дома. Вот их уже не три, а тридцать три по тридцать три. Вот их уже целый лес. Вот они заполняют город, вот сбрасывают красные звезды, а вместо них восходят восковые цветы — белые с розовым, от нежности к закату.

И нет больше февраля.
И нет больше сумерек.
И меня больше нет.

Ну и ладно.

Завтра будем праздновать день рождения Band ❤️

Ну что вы! У меня нет никакой обсессии на нарциссы. Ни-ка-кой.

Сегодня пусть будет так.

Сегодня буду обнимать тех, с кем держусь за руки вопреки темноте. Встречаемся на дне рождения Band в Ровеснике 🤍

Максимушка Мамлыга прочитал «Весну воды» первым после редакции Поляндрии и вот, что сказал.

Умирала от страха, пока он читал (полтора дня, хехе), а теперь полна уверенности, что шалость моя удалась.

❤️

Я пропустила целых два дня вирд-зарисовок, но я ИХ ПИСАЛА В СВОЕЙ ГОЛОВЕ.

14. Маленький зал с низким потолком. Маленький зал с низким потолком и бархатными стенами. Маленький зал с низким потолком и бархатными стенами, а ты сидишь рядом и дышишь глубоко и жарко, ты простужен и спишь.

На экране — долгие кадры: один мужчина с усами, другой нет, они братья, они едут через пустыню и мучительно не-говорят ни о чем важном, потому что у них нет слов. У меня тоже нет слов, ведь ты сидишь рядом и дышишь. Я бы хотела прислониться лбом к плечу, я бы хотела понюхать тебя за ухом. Но ты простужен и спишь, а я просто жду.

Двое мужчин едут через пустыню, им жарко и горько. Я чувствую, как время ускоряется за пределами нашего зала. Там проходят недели и месяцы, сходит первый-последний снег, пробивается трава в закуренном дворике, распускается сирень, наступает жара, три минуты бушуют грозы, потом снова жара, и сразу осень — хруст, золото, синь, долгий дождь, первый снег, снова оттепель, снова гроза и жара, снова-снова-снова. Двое мужчин приехали в темноте к дому и смотрят, как в небо взлетают самолеты. Они бы и сами взлетели, но их держат невысказанные слова. Снаружи сменилась эпоха, там всеобщий искусственный разум пришел к власти и рассказал, как всем нам жить и зачем, но жить уже невозможно: климат сошел с ума, повсюду падают мертвые мальчики, повсюду суровые девочки пытаются спрятать в карманах ампулы с чистой водой. Бархатные стены зала не дают проникнуть к нам радиоактивной пыли, не пускают к нам мохнатого и зубастого крысокана, он рычит и скулит. Я чувствую вибрацию — это поет свою песню последний кит. Двое мужчин на экране курят в темноте. А ты дышишь глубоко и жарко, и я хочу, чтобы ты проснулся. Я хочу, чтобы двое мужчин на экране сказали друг другу все, о чем статично молчат уже два часа и двенадцать минут, пока ты простужен и спишь, а снаружи новые водные твари выходят на новую сушу, чтобы заново попробовать прожить эту жизнь, не уничтожив себя и друг друга.

Ты просыпаешься, когда один из мужчин находит свою жену, а второй пропадает из кадра, так и не превратив боль в слова. Я злюсь на них и на бархатные стены, не давшие мне разглядеть, как сияет купол токсичного гриба размером с многоэтажку. Ты просыпаешься и целуешь меня в кончик носа. Мы выходим из зала, когда новые водные превратились в старых людей, и все по-старому, и все понятно.

И с неба падает первый-последний снег.

Говорила вчера про причины, зачем я вообще все эти буковку в слова собираю.

Про вчерашний день смогла только так.

15. Вчера по городу плыла река из цветов. Розы, ромашки, нарциссы, герберы, всякие веточки и венки. Так много, что не было видно — сами плывут они или несет их кто-то упрямый, прячет лица, отворачивается от камер, тычется взглядами в серые тротуары. И просто идет, идет, идет. А цветы плывут, плывут, плывут.

Через центр на юг, по протоптанной тропке до высокой оградки. След в след, словно бы это могло защитить, словно бы так можно было обмануть — лютое время, злой взгляд, гнилой зуб, триединую тьму. Надо бы перепрыгнуть через пенек, вывернуть наизнанку все пуховики, шубки и чебурашки, выкрасить лицо в горестный, хотя они и так в горестном — с головы до пяток они горестное. Река цветов неслась по ухабам и слякости, вписывалась в повороты, подпрыгивала на лежачих тех-самых-которые, ускорялась на зеленом сигнале светофора, замедлялась на красном, чтобы не нарушить никаких правил — ни земных, ни небесных. День такой.

А навстречу реке шла Смерть. На ней было пальто в гусиную лапку, высокие ботинки, и перчатки кожаные, без пальцев. Смерть встала поперек дороги, закурила толстенькую сигаретку и стала ждать, когда река цветов ее настигнет.

Вот на стыке двух улиц появились первые розы — красные, как кровь. Вот вспыхнули ромашки — наивные, как надежда. Вот всколыхнулись веточки гортензий — фиолетовые, как синяки.

Смерть выбросила сигаретку — сразу запахло холодом и маргарином, а еще ледяными камнями и недоставленными письмами. Волна цветов ударилась об тяжелые подошвы Смерти, как прибой северного моря, вспенилась, отступила. Смерть окинула взглядом горестные лица, сжатые пальцы, расколотые сердца. Смерть повела плечом — и задул стылый ветер. Смерть топнула ногой — и земля загудела под всеми, кто стоял на земле, над всеми, кто под ней лежал. Смерть скользнула рукой за пазуху — и засвистело в воздухе, как от наточенного лезвия косы.

Рябью пошла река из цветов, но не отхлынула.

Черные от далекого мороза пальцы Смерти нежно вынули из-под пальто две гвоздики цвета полярного круга. Смерть поклонилась реке и вошла в ее воды.

И вместе поплыли они по протоптанной тропке до самой оградки.