Повесть о двух готиках

Когда читаешь готику 18-го века, то сложно не замечать, что в ней содержатся слой воды и слой масла — два трудносочетаемых взгляда на мир. А всё потому, что она развивалась в рамках двух непохожих эстетических систем, сентименталистской и преромантической. Чтобы показать различия этих систем, проще всего оттолкнуться от их отношения к Просвещению.

О первой я немного рассказывала в посте о Кларе Рив, которая перенесла художественные открытия Хораса Уолпола на сентименталистскую почву. К идеям Просвещения сентиментализм относился двояко: с одной стороны, он продолжал их разрабатывать, а с другой — критически переоценивал. В целом же сентименталисты тоже считали мир рационально познаваемым, а назначение романа им виделось в нравственном воспитании читателя.

Сентименталистская готика, как и сентиментализм вообще, отдавала предпочтение сюжетам о вознаграждённой добродетели. Причём её добродетельные герои добродетельны до основания (и все на одно лицо), а порочные — до основания порочны (и тоже все на одно лицо). Они либо меняются минимально, либо не меняются совсем. Скажем, аннотация «Удольфских тайн» Анны Радклиф обещает глубокий психологизм, но психологизма в привычном смысле слова вы там не найдёте. Настоящую психологическую сложность Анне Радклиф, кажется, удалось создать только в инквизиционной части «Итальянца», да и то — у второстепенных персонажей.

Солидарность с Просвещением сентименталистской готики — которую писали преимущественно женщины — принимала и ещё одну форму: сверхъестественное допускалось туда крайне неохотно, в конце истории мистические события должны были получить рациональное объяснение. Банальность этих объяснений, по-моему, оборачивается антикатарсисом, но —

Во всём этом я вижу интересную связь с «женскими» готическими текстами 19-го века: некоторые из них — «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин, «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте и «Жёлтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман — образуют линию, которую можно назвать деготизацией готики. Все три писательницы брали типичные готические тропы — в первую очередь злодея и изолированный сеттинг — и переводили их в максимально реалистическую, будничную плоскость, которая не оставляет простора для романтизации жестокости. Жестокость в них предстаёт чем-то совершенно прозаичным, вплетённым в самую обычную жизнь. Лично меня эти истории пугают больше, чем, например, «Поворот винта» Генри Джеймса или «Дракула» Брэма Стокера. В известной «мужской» готике того же времени я подобного не встречала, по крайней мере пока: там зло окружено ореолом исключительности.

Прероманическая готика — которую писали преимущественно мужчины — подчёркнуто антирациональна (сверхъестественное в ней остаётся самим собой, а в конце истории мы узнаём какую-то настолько шокирующую тайну, что она всё переворачивает с ног на голову и заставляет усомниться в постижимости мира), а её герои — скорее антигерои. Она тоже шла по уолполовскому пути, а ещё наследовала немецкому «страшному» роману. Я даже обнаружила целый межкультурный диалог: на жанр Shauerroman’a опирался Мэтью Грегори Льюис, когда писал «Монаха», на «Монаха» — Э. Т. А. Гофман, когда писал «Эликсиры Сатаны», а на «Эликсиры Сатаны» — Джеймс Хогг, когда писал «Тайную исповедь и мемуары оправданного грешника».

Литературная родословная готического антигероя включает в себя злодеев из елизаветинских драм, мильтоновского Сатану и персонажей как раз немецких «страшных» романов. В 19-м веке он трансформировался в байронического героя. А если учесть, что «лишний человек» русской литературы — тоже байронический герой, то все эти персонажи оказываются и его литературными предшественниками.

Две готики и с ужасом обращались по-разному. Англоязычный готический литвед выделяет два вида ужаса: «horror» (ощущение при виде чего-то ужасного) и «terror» (ощущение в ожидании чего-то ужасного). Преромантики предпочитали первый, сентименталисты — второй. Например, там, где Льюис изображает пытку, Анна Радклиф только грозится её устроить. Но именно поэтому сентименталистской готике очень обязана современная поп-культура: terror возникает там, где нагнетается саспенс, и писательницы вроде Клары Рив и Анны Радклиф активно разрабатывали приёмы его нагнетания, особенно — через звук.

При этом читать их сейчас гораздо скучнее, чем авторов-преромантиков, от которых нам достались психологически сложные отрицательные персонажи. Опять же, лично мне. Я люблю «Монаха», но не люблю ни «Старого английского барона», ни «Удольфские тайны» с «Итальянцем».

Заметки на полях «Севера и Юга»:

▪️Брат Маргарет навсегда изгнан с родины и живёт в Испании. Героиня и её служанка обсуждают между собой, стоит ли его навестить, но отказываются от этой идеи, потому что боятся быть обращёнными в католичество. Как тут не вспомнить толпы злых католических монахов, населяющих английскую готику?

▪️Уильям Сэведж, отец семейства из викторианской линии «Истории пчёл» Майи Лунде, в 1852-м году настолько поглощён депрессией, что целыми днями принимает форму дивана и больше ничего не делает (ну почти). С одной стороны, его можно понять, с другой — он почему-то показался мне анахроничным персонажем. И, видимо, зря: отец Маргарет сильно его напоминает.

▪️В знакомых мне викторианских романах заметны религиозные диссиденты — унитариане и методисты. Вторые появляются в «Мидлмарче» Джордж Элиот, а в число первых вероятно, входят как раз отец Маргарет и главная героиня «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте.

▪️Если читать «Север и Юг» в оригинале, то можно познакомиться с манчестерским диалектом, каким он был при жизни писательницы. Что я однажды и собираюсь сделать.

Прочитано в апреле:

🎧«Колдовской апрель» Элизабет фон Арним;
▪️«Путешествие в восточные страны» Гильома де Рубрука (прочитано вместе с Аней);
🎧«Фигуры света» Сары Мосс;
🎧«Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона;
▪️«Стон горы» Ясунари Кавабаты (прочитан для литклуба Светланы Зеленцовой);
▪️«Как жить в Викторианскую эпоху» Рут Гудман;
🎧«Дюна» Фрэнка Герберта;
▪️эссе Анны Радклиф «On the Supernatural in Poetry».

Эссе Анны Радклиф оказалось не менее скучным, чем романы, но теперь я знаю, что разграничение понятий «terror» и «horror» идёт именно оттуда.

В апреле я много думала о неоднозначных литературных персонажах (и даже выловила любопытную классификацию антигероев и антизлодеев). Неоднозначные персонажи — ценный инструмент для интроспекции: они способны высветить, где для тебя проходит граница между приемлемым и неприемлемым и почему именно там. Я хочу понять себя лучше и хочу выработать в себе иммунитет к сомнительному обаянию, поэтому они меня притягивают; и поэтому — в том числе — меня притягивает готика: в ней их множество, простор для раздумий — огромный.

«Как жить в Викторианскую эпоху» Рут Гудман

Когда действие романа происходит на фоне важного исторического события (например, избирательной реформы, как в «Мидлмарче»), то найти о нём информацию легко. Другое дело — странные особенности быта. С ними выручают книги по истории повседневности, как раз вроде этой. Рецепт викторианского зубного порошка я выловила, если что, из неё.

Книга выстроена как описание типичного викторианского дня, каким он был:
▪️для представителей разных классов;
▪️прежде всего — в Англии (хотя остальные части Соединённого королевства тоже периодически упоминаются);
▪️на разных этапах долгого правления королевы Виктории.

Это если говорить о её формальной структуре. На деле же стержневая идея постоянно теряется из виду, потому что Рут Гудман пользуется каждым удобным случаем, чтобы провести какой-нибудь исторический экскурс — о моде, транспорте, медицине, спорте и т. д. Не уверена, что материал организован действительно удачно, но читать было интересно всё равно — благодаря и ему самому, и моей личной заинтересованности, и бэкграунду исследовательницы.

Она много участвовала в реконструкциях викторианского быта и смогла дать такие комментарии, на которые одно лишь изучение источников её бы не натолкнуло. Некоторые вещи вызывают недоумение — пока Рут Гудман не объяснит на своём опыте, что вообще-то они адекватны. (Именно некоторые. Адекватным было объективно не всё.) Поэтому в её изложении викторианская эпоха кажется одновременно и экзотичной, и нет.

В целом у меня в голове сложилась такая картинка: быть усреднённым викторианцем значило жить в состоянии голода, холода и наркотической зависимости. Причём голод знали даже дети из высшего класса: считалось, что если кормить их досыта, то они вырастут безнравственными людьми. Что ж, некоторые детали «Фигур света» сразу заиграли новыми красками.

А ещё я понаблюдала за рождением современного мира с его защитой прав потребителей, регламентированными правилами игры в футбол, обязательным школьным образованием, общественными бассейнами и тренажёрными залами — и множеством других самых разных вещей.

Следом стоило бы прочитать «The Invention of Tradition» под редакцией Эрика Хобсбаума — книгу не в последнюю очередь о том, что многие британские скрепы возникли по историческим меркам недавно: всё в ту же викторианскую эпоху.