сегодня последний день в Екатеринбурге. В планах — посмотреть на «самую древнюю в мире деревянную хрень» из местного краеведческого музея (сказали, обязательно к посещению). Также почему-то хочется еще раз взглянуть на икону в ройзмановском музее, где ангелы господни подносят Аврааму и Саре тарелку с пельменями. Такое щемящее чувство от этой иконы, тут даже не в пельменях дело, а трудно объяснить, в чем. А в 17:30 будет встреча на фестивале «Красная строка». Наверное, в последний раз буду представлять книжку «Комната Вагинова». Приходите!

спасибо дорогой «Собаке.ру»🖤

Митя постоял у развалин, пощупал древние камни. Огромные валуны складывали сверхлюди, и это происходило в мифические времена. Времена, когда боги сходили с Олимпа, непринужденно болтали с людьми. Может, не со всеми подряд, но хоть с избранными. А потом появились письменность, журнализм. Наверное, это-то все и испортило. Митя стоял, пытаясь почувствовать нечто особенное. Он заметил черные свечки в земле, какие-то склянки и банки. Пришло новое сообщение — на этот раз от Олега Степановича. Уже начинался рабочий день.
По дороге обратно Митя встретил высокую девушку с сиба-ину на поводке. Худая, бледная, андрогинная, с взъерошенными зелеными волосами — она выглядела как инопланетянка. Митя с ней не общался, но обменивался вежливыми кивками. Не было никаких сомнений, что девушка приехала сюда из России. Зелено-волосые, с породистыми собаками, покрытые татуировками, без ярко выраженной гендерной идентичности — таковы типичные русские в Грузии. Словосочетание «русские идут» у Мити теперь ассоциировалось с такого рода людьми, а не с бритоголовыми погромщиками, не со славянами-бородачами в языческих робах из мемов «славяне против рептилоидов».

Под занавес лета в издательстве «Альпина» выходит книга с привлекательным названием «Курорт» писателя и лауреата премии «ТОП50» Антона Секисова. Это аскетичный роман об эмигранте Мите, который живет в Грузии, подрабатывает на OnlyFans под видом 22-летней вебкам-модели Лизы и заводит дружбу с 50-летним заядлым грибником Олегом Степановичем. Публикуем отрывок из «трагикомедии про сегодняшний день».

вот и вышел «Курорт». В течение недели, вероятно, он наводнит книжные магазины. Можно еще прочитать интервью по случаю выхода, где я, под стать главному герою «Курорта» Мите, занимаю торжественно-комичные позы, да еще и на фоне собственных цитат (спасибо Денису Лукьянову за хорошие вопросы)

В эту субботу (28 сентября) в Петербурге все-таки прочитаю лекцию про писателя Константина Вагинова. Путь к ней тернист: в прошлый раз пришлось всё отменить в последний момент, но со второй попытки должно получиться. Кабаре «Шум», 19:00, запись тут. Занимайте столы, надевайте вечерние туалеты, принимайте вальяжные позы с коктэйлями и готовьтесь узнать, чем так хорош этот странный, «неконвенциональный» писатель Вагинов.

За последний месяц меня почему-то уже второй раз спрашивают, как дела у Лехи Никонова. Отчитываюсь: выступает сегодня в рюмочной Зюзино. А вот одна из любимых фотографий этого лета: называется «Смотр войск».

К слову о Вагинове. Участвовал недавно в колоквиуме на тему сновидений в литературе (даже не знаю, что такое колоквиум, но захотелось так написать), то есть в некоем собрании, где один за другим выходили писатели и произносили некие реплики, которые хоть как-то можно привязать к теме снов. Одна писательница, расплескивая фужер с водкою, просто выкрикивала слова: Иисус! Библия! Грехопадение!

Общий посыл у собрания был примерно такой: описывать сны это зашквар. Когда кто-нибудь начинает: «Вчера мне приснилось…», мы автоматически перестаем слушать. И так же в случае прозы: только не описания снов. Но представьте, что к вам подойдет человек с блокнотом и попросит пересказать свой вчерашний сон. И вы начнете рассказывать, а он будет слушать очень внимательно и просить все больше и больше подробностей, а потом попросит пересказать сон позавчерашний и позапозавчерашний, и тоже будет записывать и задавать уточняющие вопросы, и глаза его будут при этом азартно блестеть. И окажется, что человек этот собирает сны с меркантильной целью: он их потом продает, по отдельности и пакетами, у него даже имеется каталог сновидений и клиентская база людей, покупающих сны. Что происходит с вашими снами дальше, и зачем им ваши сны, неизвестно. Таковы жутковатые линчевские персонажи вагиновского романа «Собиратель снов» (или «Гарпогониана»). Предложенные обстоятельства побуждают вчитываться в сны персонажей с нервным вниманием, мы надеемся отыскать в них какой-нибудь знак. Но в случае Вагинова, надежды эти напрасны. А бронь на лекцию про него, повторюсь, тут.

давно не ездил на Литераторские мостки, а тут возник повод. Оказалось, там похоронен Иван Ювачев, отец Хармса. На его могиле Хармс молился и медитировал несколько дней (известная история про «красный платок», можно, например, тут почитать).

Могилу Ювачева чудесным образом не удалось найти (хотя есть точные координаты), зато был встречен Дмитрий Валерьевич. Дмитрий Валерьевич делает ангелов из монтажной пены у входа на Волковское кладбище. Он говорит, что в жанре «скульптурные изображения ангелов с помощью монтажной пены» он петербургский скульптор номер один. Он работает интуитивно, без плана: не понимает, каким получится очередной ангел, просто стоит ему оказаться тут, в непогоду, возле могил, как его охватывает неудержимое вдохновение, и все происходит само собой. Одну из работ он собирается подарить  Си Цзиньпину  на день рождения. «У китайцев есть всё, кроме ангела из монтажной пены». 

(ездил в компании Миши Левантовского, он и сфоткал)

Ездил в гости к писателю Сенчину. Он поселился за Александро-Невской лаврой, давно мечтал переехать в Петербург, и вот переехал. Не уверен, что галлюцинаторный призрачный Петербург так уж подходит суровому мастеру реалистического рассказа, но, вероятно, как раз на контрасте это может дать определенный эффект. Роман Валерьевич накрыл щедрый стол, «поляну», и мы пили водку и разговаривали сермяжные вот все эти разговоры о судьбах родины на фоне стеллажа, целиком заставленного книгами Сенчина: романы, сборники рассказов, в том числе коллективные, переиздания, переводы и так далее. Кроме того — огромная масса тетрадей, блокнотов с черновиками, всё это внушает определенный трепет, ощущение собственной маленковости, как говорится. Я вспомнил фестиваль «Белый июнь» в Архангельске, где мы компанией молодых или в моем случае сравнительно молодых писателей выступали в шатре, как цирковые артисты, а на главной сцене параллельно выступал Сенчин, у которого колонки были раз в 10 громче, и он полностью заглушал наши реплики своим монологом о честности в литературе или чем-то таком.

Затем он спросил, почему в «Комнате Вагинова» скомканная концовка. Вообще-то мне нравится, какой получилась «Комната», но я призадумался, чтобы ответить на этот вопрос. Возможно, сказал я, потому что я сам как читатель никогда не придавал концовке большого значения. Мне почему-то не очень важны начало или конец, а важен поток, так называемая авторская оптика, умение смотреть на предметы по-своему. Я привел в пример «Лост». Все ненавидят концовку этого сериала, ну и какая разница? Задача сериала — просто как можно дольше плести эту сеть, расширять по возможности бесконечно свою художественную реальность, и шоураннеры со сценаристами зашли в этом стремлении так далеко, что просто не могли найти нормального выхода. Но вполне возможно, что это ложное противопоставление, и если уж ты играешь по правилам художественной прозы, пишешь конвенциональное, в общем, жанровое произведение, как в случае «Комнаты», то нужно играть по правилам до конца.

Наше прощание тоже вышло скомканным: Сенчин подписал мне свою новую книгу, а я забыл ее на подзеркальнике вместе с зонтиком, потому что торопился домой. Сенчин живет у парка возле воды, и там я решил немного перевести дух, протрезветь. В парке я встретил белую лошадь, которая просто слонялась во тьме, точнее сказать, не во тьме, а в бело-серой мути так называемых белых ночей. А рядом делал гимнастические упражнения некий мужчина в клетчатом, похожем на карнавальный, костюме, ну просто «красное домино» из романа Андрея Белого: видимо, реальность устала от наших сурово-реалистических разговоров и решила выкинуть пару фортелей, впрочем, для Петербурга это и не фортели даже, а так, обычная повседневность.

Был недавно на паблик-токе «что читают писатели» в книжном магазине «Пархоменко» и неожиданно для себя выдал длинный монолог о писательнице Рэйчел Каск, о том, как ее книги стали почти настольными. Пишет Каск, конечно, мастерски, одновременно поэтично и афористично, хотя и, пожалуй, слишком уж сильно верит в свой стиль, иногда слишком упивается им. И тогда это начинает выглядеть как самопародия: какая-нибудь банальная сентенция, выраженная глубокомысленно и высокопарно на десятке страниц.

Но все-таки восхищает ее умение превращать повседневность в большую литературу. Причем Каск делает это с раздражающей наглядностью, работая с материалом, который мне хорошо знаком: поездки на книжные фестивали, разговоры с писателями, со случайными попутчиками в самолетах и поездах. Но вот если я могу извлечь из такого опыта максимум пост в телеграм на пару абзацев, то Каск пишет романы-трилогии. И еще она учит «писательскому взгляду» на жизнь, одновременно дистанцированному и очень внимательному. Стиль Каск заразителен. Этим летом вел заметки в стиле ее трилогии, в предыдущем посте привожу пример. До сих пор читаю ее малыми порциями по несколько страниц раз в несколько дней. Советую так называемым литературным работникам. Классическая, как мне кажется, писательница для писателей.

литераторам! если у кого-то есть наготове художественный текст с «петербургской атмосферой», зашлите его Артему и Любе. хороший сборник намечается

📢📢 Салют, комьюнити! Это наш опен-колл для писателей!

Нам нужен единственный рассказ о Петербурге. Но — лучший. Есть только одно место в готовящемся сборнике издательства «Все свободны».

Ваше имя может встать на обложку вместе с Лёхой Никоновым, Алексеем Поляриновым, Аллой Горбуновой, Антоном Секисовым и другими признанными мастерами.

Если вы считаете, что достаточно круто владеете словом, чтобы претендовать на это, — присылайте свой текст нам. Не важно, маститый вы прозаик или начинающий, мы прочтём все рассказы и выберем одного победителя.

Тема: мрачная, мифическая, гротескная изнанка Петербурга, психогеография конкретных мест в городе, которые читатель сможет посетить, воспользовавшись книгой как метакартой.

Присылайте свои тексты на адрес [email protected]

Срок подачи текстов – одна неделя, начиная с сегодняшнего дня. Будут рассмотрены тексты, присланные до 23:59 24 октября сего года.

Дерзайте!

Таймхоп напомнил, что ровно год назад прочитал повесть Лидии Чуковской «Спуск под воду». Самое время о ней что-нибудь написать.

Это повесть о моральной ответственности писателя, живущего в «турбулентные времена», написана между 1949 и 1957 годами (опубликована много позже). Время действия 1949 год. Героиня Чуковской приезжает в дом отдыха для литераторов. Она гуляет по территории, ведет смол-токи с коллегами-писателями о погоде и трехразовом питании. Но как только они забредают на лесную поляну, подальше от посторонних глаз, что-то переключается, и они пускаются в откровенные диалоги об ужасах 30-х годов.

С героиней Чуковской флиртует писатель Билибин. Это такой жизнерадостный ловелас, с которым часто случаются приступы стенокардии. Здоровье он подорвал в каменоломнях ГУЛАГа (это он сообщает на прогулке в лесу), там же он потерял друга, чуть не умер сам, ну и вообще много всякого было, а теперь он старается жить моментом, смотреть на вещи по возможности позитивно, и, кстати, он написал новую повесть, которую предлагает ей почитать.

Она читает и ужасается. Оказалось, Билибин использовал опыт каменоломен ГУЛАГа, чтобы написать конъюнктурный соцреалистический роман о соревновании бригад шахтеров. В состоянии бешенства Лидия вбегает в номер к Билибину. У него очередной приступ, он фактически при смерти, а она начинает орать:

«Вы трус, — сказала я. — Нет, хуже: вы лжесвидетель. — Он начал приподниматься. — Вы лжец».

И убегает, хлопая дверью. Эпиграф у «Спуска» следующий: «Нравственность человека видна в его отношении к слову. Л. Толстой».

Там еще есть такой характерный момент, где за ужином двое писателей шутят по поводу Пастернака, дескать, поэт не для всех, ну просто какая-то фраза для поддержания разговора. И тут железная Лидия, этот «категорический императив в юбке», опять начинает орать:

«…Что же, выбросим и классиков наших, немцам подарим их, что ли!? Потому что их не понимают Аня и Лиза, которые только вчера научились читать… А вы-то сами понимаете так называемых классиков — Пушкина, например!? И почему мы воображаем, что способны всегда и во всем понимать поэта!? Ведь он впереди нас! Он создан этим лесом, этим языком, этим народом и послан далеко вперед. А наше назначение, тех, кто умеет читать, по мере сил своих стараться понять его… Мы же уклоняемся от своего долга и предаем…»

Е-мае, Лида, дай спокойно котлету доесть.

Читал эту повесть в Переделкине, то есть тоже своего рода писательском пансионате, в такую же примерно погоду, тоже погруженный в вопросы морали в условиях «турбулентных времен» (как раз тогда писал повесть «Курорт»). Жил там один почти три недели, ходил с книжкой Чуковской по территории, по этим петляющим дорожкам, которые напоминают извилины. Ну и еще в двух шагах от дома Чуковских. И постепенно возникло ощущение, что я живу внутри текста Чуковской, хожу за ней всюду, как такой беспомощный малолетний сынок, без права голоса. Но на моменте с Билибиным я взбунтовался. Захотелось кричать: «Что же ты делаешь, старая ведьма!». Уставший больной человек, можно он хоть своим гулаговским опытом распорядится как хочет.

Гнев на Чуковскую требовал выхода, и даже захотелось дойти до музея Чуковского, купить ее портретную фотографию, чтобы как следует на нее наорать. Но потом подумал: два человека, прошедшие ад 30-х годов, говорят о границах дозволенного. Только моего мнения им не доставало.

В общем, долго злился на Чуковскую как на живую, но и спустя год ощущаю эффект от ее манеры письма, очень дисциплинированной. Все слова у Чуковской расставлены в одном единственно верном порядке, ни одного не убрать, как в заклинании. В 1988 году в журнале «Нева» должны были впервые напечатать ее повесть «Софья Петровна» (написана в конце 30-х годов). Только нужно было заменить одно слово «Спецотдел» на «Отдел кадров». На что Чуковская сообщила: «Ни одного слова менять не буду. 50 лет я ждала, подожду еще 50».