таджиками), в то время как проживающие в Бухаре казахи и киргизы из-за сопротивления местной власти не получили вообще никакой территориальной автономии.

Кстати говоря, “фарси-таджикское” Нацбюро в этом процессе размежевания 1922-24 гг. занимало самую миролюбивую позицию. В то время как узбеки, казахи, туркмены и киргизы ломали копья вокруг каждого спорного кишлака, таджики были удовлетворены тем, что им добровольно готовы были дать, даже не пытаясь поднимать скандалы по поводу многочисленных фактов приписывания “фарси-таджикских” или “смешанных” тюрко-иранских общин к “узбекской нации”. В итоге, созданная чуть позже Таджикская АССР в составе Узбекистана имела почти нулевой экономический потенциал, а её столица Дюшамбе фактически являлась деревней с двумя сотнями жителей. Опомнились таджики только в конце 20-х, когда в ответ на рост местного национализма и низового экономического недовольства Москва вывела ТаджАССР из состава Узбекистана в отдельную республику, отклонив правда бóльшую часть территориальных требований таджикского руководства (что уже в современную эпоху порождает антисоветские мифы таджикских националистов о “предательстве коммунистами” таджикских интересов, потому что, якобы, и Бухара, и Самарканд, и Андижан, и Коканд были исконно таджикскими и не должны были быть отданы Узбекистану).

Что касается формирования Узбекской ССР в 1924 году, то парадокс в том, что практически все узбекские фракции, кланы и клики скептически восприняли идею слияния Бухары, Хорезма и бóльшей части Туркестанской АССР в единое узбекское государство. Единственной группой, активно поддержавшей московскую идею, являлась команда бухарских партийно-хозяйственных руководителей во главе с Файзуллой Ходжаевым. Причем многие низовые бухарские мусульмане-коммунисты также выступали против ликвидации Советской Бухары на том основании что Бухара, в отличие от непонятного “Узбекистана”, действительно имела многовековую историю государственности и высокий авторитет в мусульманском мире.

Почему же Ходжаев поддержал планы Москвы? Мотивы этого доподлинно неизвестны, но нарком иностранных дел Чичерин (который сам являлся противником создания Узбекистана через разрушение древних Бухары и Хорезма, полагая что это нанесет удар по авторитету СССР на Востоке) в одной из записок Политбюро ЦК РКПб, касающихся процесса размежевания от 28 мая 1924 года, предположил, что “бухарская торговая буржуазия”, нацеленная на завоевание, с опорой на Москву, руководящих высот в новой республике, стремится, с одной стороны, избавиться от бедных и пустынных туркменских районов, а с другой - желает взять под контроль перспективные хлопководческие долины Хорезма и Туркестана.

Продолжая тему “ленинских бомб” в Средней Азии, хочу заметить, что между Узбекистаном и Таджикистаном с момента получения независимости идут безостановочные “войны памяти”, которые, подобно чеховскому настенному ружью, рано или поздно (учитывая демографический рост в обеих республиках и массу экономико-территориальных противоречий) могут перерасти в настоящую стрельбу настоящими снарядами.

С одной стороны Таджикистан, подчеркивая свою тысячелетнюю историю, возводимую к Саманидскому государству (9 в.н.э.), указывает на величие арийской расы, веками господствующей над пришлыми тюрками (между прочим, 2006 был объявлен “годом Арийской цивилизации”, да и в целом “арийский миф” в современном Таджикистане процветает на зависть русским неонацистам, почему-то возомнившими арийцами именно себя), которые, - за счет “русского заговора”, тюркского коварства и предательства таджикскими коммунистами интересов своей древней нации, - присвоили себе Самарканд, Бухару и другие регионы, являющиеся исторически зоной расселения таджиков. К слову, один из самых отчаянных апологетов “арийского превосходства” таджиков над ничтожными тюрками, некогда близкий к президенту Рахмону и ныне покойный директор Института Истории Таджикистана советский академик Рахим Масов, в свое время являлся членом высшего совета Международного Евразийского Движения некоего Дугина А.Г.

С другой стороны Узбекистан, - что иронично, - робко пытается выбить у таджиков из рук тейк о принадлежности к арийской расе. Еще в 2006 узбеки были оскорблены таджикским “годом Арийской цивилизации”, а в сентябре 2023 они и сами вывели таджиков из себя, отметив 2700-летие Авесты (священной книги ирано-арийского зороастризма), которая выступает осью “арийского мифа”.

Естественно, сомнению подвергаются и претензии таджиков на узбекские города (Бухара, Самарканд, Коканд и т.д.), которые еще до недавнего времени были смешанными в языковом плане. В ход идут аргументы о том, что узбекистанские (равнинные и автохтонные) таджики не имеют ничего общего с расово неполноценными и отсталыми горными таджиками (гальча, пришлым народом), составляющими этническое ядро Таджикистана, с которыми коренные “узбекские таджики” никогда не смешивались. 

Этнографы царской России якобы ошибочно объединили два этих расово различных этноса в один народ на основе языкового единства, а за ними эту ошибку повторили большевики, дав право гальча-таджикам высказывать необоснованные претензии на территории и историческое наследие, к которому они не имеют вообще никакого отношения. А “неполноценные” таджики, вместо рассказов о “русско-узбекском коммунистическом заговоре”, должны быть благодарны безбожникам-большевикам за то, что им вообще дали право организовать собственную республику, несправедливо отторгнув от Узбекистана часть его “исторических территорий” (Худжанд и Ура-Тюбе). 

Такое дело.

Как видно, узбекско-таджикские “войны памяти” почти ничем и не отличаются от русско-украинских или армяно-азербайджанских; аргументы примерно идентичны, обвинения в сторону коммунистов стандартны, выводы просты как простой карандаш. Единственное исключение - таджики и узбеки пока что не режут друг друга в борьбе за то, чей национальный флаг будет реять над тем или иным кишлаком в горной пустыне. Но это, скорее всего, временное недоразумение: война в нашем несчастном постсоветском регионе должна продолжаться, ибо не все исторические обиды еще отомщены, не вся справедливость восстановлена и не все нации вернули свое величие.

Встретил тут в одной книжице (Д.Гай, В.Снегирев “Вторжение”) такой интересный кейс.

Жил да был на советской земле Леонид Иванович Шершнев, настоящий полковник и патриот. Служил Шершнев в отделе спецпропаганды политуправления Туркестанского военного округа Советской Армии, занимался вопросами психологической войны, изучал обстановку в сопредельных странах и, - вполне естественно, - уже в 1979 году этот достойный офицер оказался в Афганистане в качестве политработника 40 общевойсковой армии.

Здесь, в отличие от большинства советских офицеров, он очень быстро понял, в какую западню попал Советский Союз, взявшись “исполнять интернациональный долг” по поддержке народно-демократического правительства НДПА. Потому что, с одной стороны, правительство это пользовалось очень незначительной поддержкой населения, а с другой - и политическое и, самое главное, военное руководство СССР не считало нужным вдаваться в детали афганской ситуации, руководствуясь в своих решениях либо единственно верным учением марксизма-ленинизма, либо столь же всесильными резолюциями пленумов КПСС, либо вообще идиотским карьеристско-милитаристским шапкозакидательством (смысл которого неплохо передал на одном из совещаний 1981 года маршал Соколов, поставивший задачу взять город к празднику “окончательно разгромить контрреволюцию к 7 октября”).

Наблюдая за негативным развитием ситуации, Шершнев принялся закидывать командование ТуркВО (к которому и была приписана 40 армия) и Главпур СА докладными записками, в которых, во-первых, указывал на неумолимо прогрессирующее ухудшение военного положения, а во-вторых, подвергал критике как действия афганских вооруженных сил и спецслужб (которыми де-факто руководили советские советники), так и политико-организационную работу Народно-демократической Партии Афганистана, не пользующейся уважением в народе из-за коррупции и кумовства. А так же, вопреки победоносным рапортам чекистов и бравых генералов, которые до самого вывода войск убеждали Москву в слабости вооруженной оппозиции, Шершнев уже в 1981 высоко оценивал боевой потенциал контрреволюционеров-моджахедов, якобы способных длительное время успешно противостоять советским войскам. Во многом за счет значительной поддержки населения, о чем полковник так же упоминал неоднократно.

В общем, Шершнев был эдаким патриотом-правдорубом, пытающимся открыть глаза руководству для того, чтобы обеспечить успех афганской кампании, в необходимости которой он не сомневался. Сегодня таким в telegram занимаются некоторые скорбящие патриоты, однако Шершнев не был ни военкором, ни самозванным военным аналитиком, ни оппозиционером, ни авантюристом-бизнесменом. Шершнев был направленцем Главпура СА и ВМФ по обеспечению действий 40 армии, т.е. занимал достаточно высокий пост и, кроме того, непосредственно возглавлял работу отдела спецпропаганды в Афганистане. 

Были ли интересны военно-политическому руководству СССР все эти докладные и аналитические записки, полные негатива по отношению к действиям СА и афганского правительства со стороны того, кто по долгу службы должен был заниматься анализом положения и выявлением негативных факторов? Никому они не были интересны вообще, поскольку чрезвычайно портили удобную для советского военно-политического истеблишмента картину эффективного и героического исполнения советскими добровольцами интернационального долга по защите пользующегося всенародной поддержкой народно-демократического правительства от нападок разрозненных бандитских банд, вскормленных пакистанскими реакционерами и американскими империалистами.

И хотя кое-каких мелких результатов Шершневу удалось добиться (например, в области привлечения к работе Главпура советских востоковедов или введения в штат 40 армии т.н. Боевых Агитационных Пропагандистских Отрядов - БАПО), в целом система была глуха к этому гласу вопиющего в афганской пустыне.

Всех все устраивало: на пленумах НДПА и КПСС произносились громкие речи о победной революции, звезды падали на погоны героев, блага лились полным потоком в карманы отдельных “интернационалистов” (коррупция, хищения и аферы не обошли стороной ограниченный контингент), а в советских газетах регулярно появлялись репортажи о безмерной благодарности афганского народа и сумасшедших темпах развития афганской экономики (по утверждениям премьер-министра ДРА Кештманда прирост национального дохода Афганистана с 1980-ого превышал аналогичный показатель СССР в несколько раз).

В отчаянии Шершнев в 1984 году пишет докладную записку на имя находившегося при смерти Генсека КПСС Черненко, в которой разносит в пух и прах героически-мифическую картину афганской эпопеи Советского Союза:

“...Операции приобрели характер полицейских, карательных мер, в результате мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна. Антигуманные действия советских войск в отношении мирного населения носят массовый и систематический характер и проявляются в грабежах, неоправданном и необоснованном применении оружия, разрушении жилищ, осквернении мечетей…Выполняя полицейские функции, не имея достаточных положительных стимулов и революционного порыва, армия не может не разлагаться, и именно этот факт накладывает негативный отпечаток на всю обстановку 
в Афганистане…».

Черненко эту крамольную записку прочитал и, - что удивительно, - наложил на неё положительную резолюцию, дав начало возможности осмысления в военных и партийных верхах перспектив продолжения зашедшей в тупик афганской кампании. Что уже в 1985 году выльется в начало т.н. “политики национального примирения” (ПНП), направленной на стабилизацию Афганистана, раздираемого крайне дорогой для Советского Союза войной, через диалог правительства с оппозицией и отказ от социалистического курса. Подразумевалось, что только таким образом можно было сохранить остатки влияния СССР в Афганистане, ибо сокрушить контрреволюцию и стабилизировать однопартийное правительство НДПА на всей территории страны не удалось ни к 7 ноября 1981 (как строго велел маршал Соколов), ни к 7 ноября 1985, ни даже к 1 мая 1988.

Навязанная Советами ПНП, в свою очередь, натолкнулась на противодействие как со стороны многочисленных фракций расколотой на тысячу частей НДПА (банально опасавшихся потери влияния в новом Афганистане), так и со стороны командования самого ограниченного контингента советских войск, которое с большим трудом принимало необходимость диалога с бывшими противниками. Даже несмотря на распоряжения Главпура, вплоть до 1988 года в рапортах, официальных сводках и докладах советских военных моджахеды продолжали именоваться “контрреволюционерами” и “бандитами”, тогда как в рамках ПНП должно было использоваться нейтральное словосочетание “вооруженная оппозиция”. В общем-то, записки того же Шершнева 1987-88 гг. открыто диагностировали провалы в проведении ПНП.

Соответственно, стойкое сопротивление диалогу фракций афганского правительства и советского военного командования, вкупе с наращиванием помощи моджахедам со стороны Пакистана, стремившегося в условиях ослабления просоветского режима взять под контроль “новый Афганистан”, перечеркнули все усилия по реализации политики национального примирения, инициатором которой был Л.И.Шершнев, полковник (впоследствии генерал-лейтенант), искренне стремившийся найти выход из военного тупика наименее болезненным для СССР образом. 

Кстати, стоит сказать, что тот же Шершнев одновременно был и противником полного вывода советского контингента, логично предполагая, что в случае, если афганское правительство будет оставлено один на один с оппозицией, не достигнув с ней никакого реального компромисса, афганских товарищей просто перережут и по репутации СССР будет нанесен еще более болезненный удар, отзовущийся по всей Средней Азии. Но к 1989 году Советскому Союзу было уже не до международного престижа, геополитических игр и своих бывших афганских подопечных.

Кстати говоря, вот еще казус. Есть у российских левых один страшный козырь, который пускают в ход чуть реже чем всегда. Указывая на Великую Отечественную Войну и проводя аналогии с украинским конфликтом, такие люди говорят: а вот видали вы чтоб СССР во время войны с фашистами торговал, а? Тем самым, во-первых, обесценивается и так хлипкий идейный нарратив военной пропаганды российской стороны (“борьба с фашизмом”, “борьба с Западом, поддерживающим фашизм”), а во-вторых, раскрывается гнусный характер капиталистических взаимоотношений, где война войной, а бизнес бизнесом. При социализме, мол, такого не было.

Впрочем, примерно о том же самом голосят в сети и многие патриоты, требуя подвести украинский конфликт к эталону “настоящей тотальной войны” (ВОВ) с разрывом всех экономических и политических связей с прямыми и косвенными противниками. Только в таком виде война якобы обретает “подлинный” характер. Без договорняков и подковерных маневров, которых в Великой Отечественной не было.

В ходе ВОВ такого действительно не было (хотя минимальные дипломатические контакты с нацистской Германией через нейтральную Швецию вроде имелись), а вот во время войны Советского Союза в Афганистане ситуация была немного иной.

В Афгане советскому ограниченному контингенту и просоветскому правительству НДПА противостояла исламская оппозиция, опиравшаяся на материальную помощь США и государств Персидского залива, шедшую через Пакистан, которым рулил в ту пору отмороженный генерал-реакционер Мухаммед Зия-уль-Хак. Понятно, что и с США, и с Саудовской Аравией дипломатические и экономические отношения СССР после 1979 года значительно охладились, но полностью разорваны не были. Например, советские мусульмане и в годы Афганской войны продолжали посещать Мекку, принося в бюджет саудовских королей какие-никакие, но денюжки.

Но даже с реакционным Пакистаном, который почти открыто участвовал в войне на стороне афганских моджахедов (особенно, на поздних этапах) никакого тотального разрыва не произошло, хотя Пакистан для СССР никогда и не был серьёзным экономическим партнером.

Вышло интереснее. В 1981 году СССР удивил даже американских партнеров, профинансировав строительство тепловой электростанции в Гудду (провинция Синд), а затем предложив недружественному исламистскому режиму Зии построить на советские кредиты еще и атомную электростанцию. Это предложение было отвергнуто, однако СССР продолжал продвигать в Пакистане свои атомные проекты, особенно усилив натиск после гибели Зии в авиакатастрофе в 1988 году. В 1990 переговоры по строительству АЭС зашли на очередной виток, но новое правительство Беназир Бхутто опять отвергло советские предложения, выбрав в качестве партнера французов, предложивших более надежный и экологичный проект.

В 80-х годах СССР в Пакистане финансировал строительство производства сельскохозяйственных тракторов, предоставлял оборудование и технологии для бурения нефтяных скважин, участвовал в модернизации завода по производству “тяжелой воды” Мултан-I, наконец, вложился в строительство крупнейшего в Южной Азии сталелитейного комбината Steel Mills в Карачи, который был открыт в январе 1985. Парадокс, но во время Афганской войны и исламистской диктатуры  прямые инвестиции СССР в Пакистан не просто не упали (по сравнению с 70-ми, когда во власти сидел дружественный “исламский демократический социалист” Зульфикар Али Бхутто), но остались на прежнем уровне, а после 1985 года (когда было подписано соглашение об экономическом сотрудничестве) вообще увеличились на 5%.

И, как бы, вишенкой на торте являлось советское предложение Пакистану от 1981 года пакета на поставку военного и гражданского оборудования. Естественно, исламист Зия отказался от этих предложений, заключив контракт на поставку вооружений с США.

Подчеркну еще раз, что все это экономическое сотрудничество происходило на фоне войны в Афганистане, где роль Пакистана в обеспечении тыла исламской оппозиции не была ни для кого секретом, что время от времени выливалось в гневные статьи в официальной советской прессе, направленные против Исламабада.

Ну и в качестве заключения еще один анекдот из области советско-пакистанских экономических отношений. Основным экспортным пакистанским товаром для СССР был текстиль, который закупался через специальное экспортное бюро, созданное в начале 80-х и имевшее счета в Национальном банке Пакистана. Пока в Афганистане шла война, проблем не возникало: советская сторона дисциплинированно перечисляла деньги на счет, которые затем уходили в пакистанский Госбанк. Однако после распада СССР некоторые экспортные платежи оказались неоплаченными, начался торговый спор Пакистана с РФ, итогом чего стала заморозка советских/российских валютных средств, хранившихся на счетах Национального Банка. Продолжавшийся почти 30 лет торговый спор был разрешен лишь в 2019 году с подписанием мирового соглашения, по которому Пакистан обязался вернуть России 93.5 млн. долларов.

Мораль этой крохотной ремарки такова: наличие экономических взаимоотношений совершенно не обозначает отсутствия острых (вплоть до “гибридной войны”) политических/геополитических противоречий между государствами. На примере экономического сотрудничества Пакистана и СССР мы можем видеть, что совместный взаимовыгодный бизнес довольно приличного масштаба совершенно не мешал почти открытому вооруженному и идеологическому противостоянию двух этих государств на афганском треке. Не мешали этому и различия экономических систем, ибо и при социализме, и при капитализме торговые, производственные, дипломатические, финансовые интересы государства как такового никуда не исчезают и настоятельно  требуют применения принципов “реальной политики”, задвигающей на задний план любые идейные конструкции, предназначенные для внутреннего потребления.

Советская власть регулировала число "национальностей" очень активно.

Председатель ЦИК М. Калинин на совещании говорил:

Я считаю, что мы создаем бесконечное количество народностей, которые не имеют никаких перспектив. У нас разрабатывается язык и грамотность среди народностей с числом населения в 500 человек… Надо родственные народности объединять…

"Объединять народности" предлагалось по всему Союзу - на Кавказе в особенности. Тот же Калинин обращается к товарищам из Дагестана:

Я думаю, что вам нужно как-то урегулировать дело в отношении многоязычия. Вести обслуживание на 36 языках невозможно. Вам в этом отношении надо провести большую работу и определить, какие языки являются важнейшими. Если на каком-либо языке говорит всего 2—3, ну 5 тыс. населения, то какой же резон поддерживать этот язык… Очень осторожно, но надо проводить объединение родственных языков. ... Обязательно 5—6 языков у вас останется, но во всяком случае будет зафиксировано, что у вас 5—6 языков…

В дело включаются специалисты. В 1925 г. лингвисты предлагали создать единый литературный вайнахский язык. В 1930-е гг. в Дагестане лишили статуса литературных языков цахурский и ахвахский. В переписи 1937 г. впервые появились два новых этноса - чечено-ингуши и карачаево-балкарцы (до этого шли отдельно). В 1937 г. лингвисты из МГУ считали излишним выделение в отдельный этнос абазинов. После переписи 1939 г. власти Ставропольского края указывали в Москве, что в переписи не были учтены черкесы, что очень странно, так как в составе края есть Черкесская автономная область.

В политике взяли на вооружение принцип "не разделяй". Пример. В 1936 г. в газете в Осетии была опубликована хвалебная в адрес достижений советской власти статья, где автор допустил непростительную ошибку - он указал на существование иронцев, дигорцев и туальцев. Реакция была немедленной - автора объявили буржуазным националистом, а в той же газете опубликовали опровержение, где говорилось про "гнилую нить обмана" и нацеленность автора "повернуть колесо истории назад" и "вбить клин в мощно развивающуюся осетинскую культуру - национальную по форме, социалистическую по содержанию".

Продолжая тему нацбилдинга в ранний советский период. Я выше указывал чувствительную реакцию начальства на разделение осетин на иронцев, дигорцев и туальцев. Тогда, в 1920-30-е, осетинский вопрос для кураторов национальной политики состоял из трех головных болей.

Первая - объединение Северной и Южной Осетии. Из Владикавказа и Цхинвала летели в Москву требования создать единую Осетию с центром во Владикавказе в составе РСФСР. Особенно активными эти требования были после нападения войск Грузии в 1918-1920. Реакция была разной. Власти Горской республики, куда входила Северная Осетия, были не против получить и Южную. Сталин был не против создать единую Осетию в составе Грузии. Власти Грузии беспокоились, что у них заберут Цхинвал и близлежащие территории. В итоге был сохранен относительный статус-кво - Северная Осетия в составе РСФСР, Южная - в составе Грузии.

Второй вопрос - конфликт между руководителями Владикавказского и Дигорского округов. Дигорцы насмешливо называли остальную часть Осетии "Иронетией", а в телеграммах в Москву всегда указывали, что в Гражданской войне дигорцы были за красных, а иронцы поддерживали белых. Дискуссии на заседаниях в Осетии перебирали высокий градус, а руководители Дигории даже не хотели пускать на свою территорию партработников из Владикавказа. Дигорцы активнее всех выступали против Горской республики - в ее составе богатой Осетии пришлось бы делиться ресурсами с бедной Ингушетией. В Москве эту ситуацию оценивали как опасную - в итоге нацполитика в регионе была направлена на "осетинизацию" и стирание различий между осетинами в максимально возможной степени.

Третий вопрос - разумеется, о Владикавказе, где заседали руководящие органы и Осетии, и Ингушетии. В 1928 г. Москва принимает решение оставить Владикавказ за Осетией. В осетинской среде это решение приветствуют застольями и массовым восхищением, сразу строят планы осетинизации города и его переименования в Ирон. В ингушской среде - откровенный протест и надежды на разворот решения. Среди русских, армян, иранцев и греков Владика - тоже недовольство, никто не хочет быть "выкинутым на улицу" на волне осетинизации. В итоге город остается в составе Осетии.

⛰ Аскер Тумов | Кавказ

👆Что касается Средней Азии, то там ситуация с нациестроительством была аналогична кавказской. Т.е. в условиях полного отсутствия в регионе “национального сознания” большевики формировали новые нации, используя главным образом технократическо-лингвистический подход, “отменив” множество мелких народностей, создававших препятствия административным планам размежевания.

Крупнейшей из таких народностей, приписанной в итоге к “узбекской нации”, стали сарты (свыше миллиона человек), на более мелкие народности (типа найманов, лакайцев, карлуков, чагатаев, ваханцев, ишкашимцев и т.д.) Центральное Статистическое Управление вообще не обращало внимания: их просто не было в официально утвержденном списке “национальностей СССР” для первой всесоюзной переписи 1926 года.

Респонденты этой первой переписи либо должны были выбрать “национальность” из предложенных государством вариантов, либо (в случае отказа или отсутствия ответа) переписчики определяли национальность респондента самостоятельно (для этого был разработан список наводящих вопросов). 

Каждый житель СССР должен был иметь определенную национальность, в Стране Советов индивидуальная национальность превратилась в обязательную и постоянную категорию правового статуса личности, которую (после введения в 1932 году паспортной системы) самостоятельно нельзя было изменить.

Изменить “пятую графу” в паспорте могло только само советское государство, посчитав, что “национальность”, к которой человек ранее был приписан, более не существует. Так, в следующей официальной переписи 1939 года количество “национальностей”, к которой мог причислить себя респондент, было значительно сокращено, т.к. этнографы чисто технически (на основе лингвистического родства) приписали многие из “официальных” народностей 1926-ого к уже имеющимся “большим” нациям. Все это объяснялось с т.з. марксизма-ленинизма как слияние отсталых мелких народов с более крупными и развитыми, венцом чего должно было стать образование “единого советского народа”.

Т.е. еще до того, как начать придумывать “национальный миф” и древнюю ”национальную историю” с целью убедить население только что созданных среднеазиатских республик в том, что они являются узбеками, таджиками, туркменами или казахами, большевики подготовили эффективную бюрократическо-технократическую модель социального контроля, принудительно обязывающую каждого жителя СССР выбирать себе национальность; категорию, которая не являлась пустой формальностью, но влекла за собой определенные правовые последствия.

С этими последствиями связано и то, что в новых среднеазиатских республиках некоторое количество представителей национальных меньшинств, опасаясь дискриминационных практик (ибо и на низовом и, тем более, на верхних уровнях партийно-хозяйственного управления, представители “титульных наций” имели гораздо больше привилегий, чем “нацмены”), определяли свою национальность не в соответствии с языковым или племенным самоосознанием, а в соответствии с регионом проживания. Чему, вероятно, содействовали и сами переписчики, преследовавшие, - естественно, - прежде всего интересы новых республиканских властей. Которые были заинтересованы в “укрупнении” собственной “титульной нации” и нивелировании численности нацменьшинств.

Таджикский филолог Мухаммаджон Шакури так иллюстрировал ситуацию в Узбекистане, где тысячи этнических таджиков в 1926 году были идентифицированы как “узбеки”:

“На вопрос переписчика “Кто ты?” чаще всего люди отвечали: “Альхамдулилля, я мусульманин”. В ответ им говорили: тогда уезжайте в Аравию. При повторном вопросе ответ мог быть “Я фарси-говорящий”. Тогда езжай в Персию, отвечали им. “Я таджик” - “Тогда уезжай из Узбекистана”. Человек возмущался: “Но Бухара (или Самарканд) мой родной город!”. “Ну тогда и записывай себя узбеком”.

В результате подобного ассимиляционного давления “казахи” и “узбеки” ТуркССР становились “туркменами”, уйгуры, таджики и кашгары УзССР становились “узбеками”, кыргызы КазАССР записывались “казахами” и т.д.

Теряя в дальнейшем, - под влиянием государственной политики национальной унификации, - в бóльшей или меньшей степени свою изначальную идентичность, как бы становясь живой иллюстрацией “конструктивистской концепции” нациестроительства Хобсбаума/Андерсона.

Наибольшую ненависть в среде антикоммунистов вызывал (и до сих пор вызывает) такой элемент большевистского национального строительства как “изобретение традиции и истории”. Тысячи проклятий произнесены по адресу коммунистов, “предавших забвению” или исказивших “великую историю”. С этим можно было бы согласиться, если бы только большевики одни в целом мире занимались подобным. Однако формирование “национального мифа” является неотъемлемым элементом любого процесса национального строительства. И даже приснопамятные “консервативные революционеры” устами апологета “нового немецкого национализма”, любимого Дугиным Артура Мёллера ван ден Брука указывали на то, что прежде чем защищать традицию, нужно её выдумать.

Поэтому к подобным обвинениям нужно относится легче, ибо, - не устаю повторять речение историка-марксиста Покровского, - история это политика, опрокинутая в прошлое. 

У ранних большевиков хотя бы была вполне четкая и симпатичная концепция создания нового национального мифа, связанная с ленинскими заветами об том, что всякий народ имеет две культуры: идущую снизу демократическую и идущую сверху реакционную. И именно на основе низовой народной демократической традиции и культуры должен был формироваться национальный миф новых, освобожденных от русского колониализма наций (в том числе и самой русской нации).

В начале 20-х, в эпоху цветения революционных иллюзий и бурного погрома “старого мира”, эта ориентация выразилась в возвеличивании большевиками всевозможных “народных мстителей”, вождей крестьянских войн, повстанцев и гениев-простолюдинов, типа Ломоносова, Достоевского или Андрея Рублева (вспомним, что проект памятника иконописцу Рублеву был включен в первый ленинский план монументальной пропаганды). И, соответственно, в демонизации “царских слуг”, реакционеров и “придворных палачей”.

Весьма ярким тут будет пример имама Шамиля, который в 20-е года считался прогрессивным и даже демократическим вождем восставших свободолюбивых горцев, в то время как прежние герои Кавказской войны, - Лико, Осипов, одиозный Ермолов, - подверглись целенаправленному забвению. Самим горцам подобное отношение видимо импонировало, поэтому в правительственных учреждениях Северного Кавказа портреты имама Шамиля и его наибов часто соседствовали с портретами Ленина и Маркса. 

Однако, крушение надежд на быструю мировую революцию на Западе и Востоке, подъём “оборонительной” истерии и торжество государственнической парадигмы, в начале 30-х годов серьёзно скорректировали этот курс в сторону “классической” схемы “изобретения истории”. Т.е. теперь интерпретация исторического процесса приобрела зависимость от конкретных геополитических (оборонительных прежде всего) интересов СССР. 

Начинается постепенный процесс реабилитации дореволюционного прошлого российского государства, а многие положения 20-х годов подверглись пересмотру как потенциально идеологически опасные. 

Таким образом, охлаждение взаимоотношений между Турцией и СССР, вкупе с массовым недовольством, вызванным коллективизацией и усилением антирелигиозной борьбы, привели не только к рождению азербайджанской нации, но и к переосмыслению личности уже упоминавшегося имама Шамиля. В новых реалиях позитивный образ Шамиля мог быть использован пантюркистской или исламистской оппозицией для борьбы с советской властью, поэтому этот образ постепенно стал очерняться вплоть до окончательного объявления в конце 40-х годов имама Шамиля вождем “реакционного националистического движения, находившегося на службе британского капитализма и турецкого султана” (Вопросы истории #2 1951 “Из истории происков иностранной агентуры во время кавказских войн”).

Квинтэссенцией этого диалектического процесса стало восстановление в 1949 году в Грозном бюста “покорителя Кавказа” А.П.Ермолова, снесенного в 1922 году решением городского совета.

Кстати говоря, ровно по тем же примерно причинам новая узбекская нация была лишена права на почитание Тимура Завоевателя, наиболее известного исторического деятеля, родившегося на территории современного Узбекистана и построившего крупнейшую тюркскую империю в истории. Помимо того, что такой “национальный герой” мог всколыхнуть нехорошие идеи пантюркизма и исламизма в среде узбекского народа, вина Тимура перед СССР заключалась и в том, что он неоднократно совершал набеги на русские земли (которые, правда, в тот момент находились под властью Орды), а это с точки зрения советской геополитики попахивало уже опасной русофобией. Поэтому Тимуру не только было отказано в праве именоваться “узбеком”; советская историография демонизировала его как одного из самых жестоких завоевателей, которых знал мир. А все попытки узбекских историков хоть как-то реабилитировать Железного Амира наталкивались на резкую критику и лишь в 90-х годах историческое право на почитание Тимура было восстановлено в полном объеме в уже независимом Узбекистане.

Из-за того, что вчера был международный день требований освобождения Абдуллы Оджалана, вспомнилось вот чего.

Оджалан, как известно, начитавшись в тюрьме эко-муниципалиста Мюррея Букчина, в корне переосмыслил своё прошлое марксистско-ленинское мировоззрение (хотя движение в сторону критической ревизии былых взглядов началось гораздо раньше), разработав новую идею демократического конфедерализма, своеобразное ближневосточное неонародничество. Будучи непререкаемым духовным вождем Рабочей Партии Курдистана, эта его личная метаморфоза привела и к идейному перерождению всей огромной структуры курдского движения, связанной с РПК. 

Вообще, это конечно не сильно удивительно, потому что Оджалан хотя бы изначально был левым. Но оказалось, что сочетание “Мюррей Букчин+тюрьма” способно влиять и на правых тоже.

Вот какой курьёз произошел с неким итальянцем Фабрицио Дзани.

Хотя его родители сражались в антифашистском Сопротивлении и пытались внушить сынишке добрый взгляд на мир, сынишка предпочитал читать Юлиуса Эволу, Освальда Шпенглера, Рене Генона и других любимых философов Дугина и, естественно, докатился со временем до воинственного неофашизма. Натурально воинственного, потому что уже в 1974 году он был арестован за подготовку “черного теракта” (т.е. теракта против рандомных гражданских людей), которые в ту пору в Италии служили “глубинному государству” для поддержания напряжения в обществе и недопущения левого разворота страны. 

4 года строгого тюремного заключения слегка прочистили голову этому пареньку. Вполне поняв “Науку логики” Гегеля то, что неофашистское движение превратилось в игрушку в руках спецслужб, Дзани, оставаясь неофашистом, принялся критиковать заслуженных ветеранов неофашизма за сговор с проклятым государством. Да не просто критиковать, а прямо призывать к физической расправе над всеми идеологами и вождями итальянской ультраправой, предателями, скачущими на нитках госаппарата.

Будучи человеком весьма деятельным, Дзани сразу же по выходу из тюрьмы в 1978 году основал подпольный журнал “Quex”, на страницах которого в том числе поносил на чем свет стоит “продажных неофашистов”, в результате чего у некоторых из них возникли небольшие проблемы. Так, в тюрьме города Трани под воздействием статей из “Quex” несколько молодых ультраправых крепко поколотили Франко Джорджио Фреду, одного из ключевых идеологов итальянского неофашизма 60-70-х, автора культовой книжки “Дезинтеграция системы”, проходившего подозреваемым в организации терактов 1969.

Ненависть Дзани к “плутократическому государству”, “старому неофашизму” и “фальшивой дихотомии между правыми и левыми” в итоге вылилась в проповедь на страницах того же журнала идей “вооруженной спонтанности”; экзистенциального и в общем бесцельного бунта против системы, государства и иерархии в духе старого доброго анархизма, только с опорой на Эволу, Эрнста Юнгера, д’Аннунцио и тому подобных философов. 

Публицистическое своё ремесло Дзани успевал совмещать и непосредственно с практикой, т.к. принимал живейшее участие в деятельности неофашистской сети “Вооруженных революционных ячеек” (Nuclei Armati Rivoluzionari), промышляя в основном ограблениями банковских отделений и ювелирных лавок. Но и тут он выбивался из общей массы своих товарищей: если многие его коллеги спускали награбленное на кутежи с проститутками (а оставшееся через мафиозные структуры инвестировали во всякую нелегальщину), то Дзани львиную часть своей доли направлял на поддержку содержавшихся в тюрьмах соратников.

Кончились его похождения в 1983 году, когда Дзанни арестовали и приговорили по совокупности преступлений к нескольким пожизненным заключениям. 

Испытывая откровенную неприязнь к измазанному грязью неофашистскому движению (в том числе, подобно другому честному итальянскому фашисту, откровенно свидетельствуя об известных ему связях между этим движением и спецслужбами), Дзани во время своего второго срока очень быстро отдалился от исчерпавшего себя “правого анархизма” в сторону того же самого эко-федерализма Мюррея Букчина и Сейла Киркпатрика (для чего ему пришлось выучить английский язык), став,

будучи еще заключенным, одним из самых известных в Италии популяризаторов биорегионализма; антикапиталистической, антигосударственной, экологической и антиглобалистской концепции, возникшей в США в 70-е годы на волне движения местных народников-диггеров (аграрных социалистов) и индейцев.

Правда такой же популярности как у Оджалана Фабрицио Дзани не приобрел, - итальянское общество на рубеже тысячелетий вообще стремительно деполитизировалось, - но зато завоевал жгучую ненависть со стороны остатков итальянских левых, встречавших каждое публичное появление Дзани (который, благодаря гуманной пенитенциарной системе Италии и разрыву с ультраправым лагерем, в 2008 году был освобожден) бурным недовольством, всякий раз подчеркивая, что этот человек когда-то был неофашистом, грабителем и убийцей, и поэтому должен быть “отменен”, несмотря на то, что нынешние его идеи никакого отношения к неофашизму не имеют.

В целом, перемещения справа налево для итальянцев вполне типичны. С Италией по количеству таких персонажей может посоревноваться разве что Аргентина, где с 30-х годов и по самые 60-70-е переход с одного политического полюса на другой не был чем-то необычным и вопиющим, несмотря даже на довольно активное физическое противостояние между правыми и левыми. Я уж упоминал об этом, но даже соратник Че Гевары, революционный партизан и основатель кубинского информационного агентства Prensa Latina Хорхе Рикардо Масетти начинал свою политическую карьеру в фашистско-экстремистском Националистическом Освободительном Альянсе.

Ну и Германию с Румынией можно еще привести в пример - там в 30-40-е тоже коммунисты достаточно массово преображались в фашистов и наоборот.

В 40-50-е годы в Италии такие “перебежчики” именовались “красными фашистами”, “коммунистическими фашистами” или, презрительно, “харонами” (caronti); потому что они, словно мифический Харон, перевозили фашистов с одного идеологического берега на другой. 

Основным образом это были молодые люди, наивно воспринимавшие демагогию режима о “фашистской революции”, воодушевленные мифом о “фашистах первого часа”, защитниках человека труда от натиска буржуазии, и затем полностью утратившие веру в то, что “классический” фашизм способен реализовать все эти лозунги. 

Кто помудрее, разочаровался еще до 1943 года, но подавляющее большинство таких “харонов” перескочили в сторону коммунизма/социализма/радикально-левого республиканизма уже после низвержения Муссолини и опыта защиты т.н. “Республики Салó” (она же - Итальянская Социальная Республика), марионеточного государства под крылом немецких оккупантов, в пропаганде которого центральную роль играла идея социализации экономики, полного перехода управления производством в руки трудящихся. 

Кстати говоря, - раз уж речь об “идейных дезертирах”, - главным идеологом и вдохновителем “левого поворота” ИСР был Никола Бомбаччи, один из сооснователей Итальянской Компартии и делегат на Втором Конгрессе Коминтерна (был запечатлен вместе с Лениным на общей фотографии), который позднее примкнул к фашизму и был даже повешен вместе с Бенито Александровичем на Пьяццале Лорето головою вниз.

Надо сказать, что идея “социализации экономики” вызывала острое неприятие немецкого командования, которое фактически руководило военным производством северной и центральной Италии, но итальянцы убеждали союзников что все это лишь уловка для того чтобы расколоть антифашистское сопротивление по линии “правые vs левые”. Раскола добиться не удалось, потому что социалисты, коммунисты, синдикалисты и т.п. левая публика не верила идеологам ИСР. И правильно делали, т.к. в условиях немецкой оккупации никакой социализации и не могло быть осуществлено даже при всем желании.

Тем не менее, левая демагогия возбудила в душах некоторых молодых фашистов нехорошие чувства, которые трансформировались в ненависть к “старому фашизму” после отказа ИСР следовать своим же собственно лозунгам. И, таким образом, антифашистское сопротивление начало пополняться недовольными бывшими фашистами.

Причем далеко не все из этих фашистов переходили к более-менее умеренным социалистам или левым католикам. Имелись и такие граждане, кто примыкал к коммунистам, а иные шли и еще левее. Так, например, редактором газеты “Bandiera Rossa”, издававшейся в Риме одноименной партизанской группой радикальных коммунистов (условно говоря, “ультралевых сталинцев”, противостоящих умеренному курсу верхушки Итальянской Компартии), стал Феличе Киланти, довольно известный фашистский интеллектуал средней руки. Потом этот экс-левый фашист станет даже замредактора центрального органа ИКП “L’Unitá”, ну а после, несмотря на преклонный возраст, подключится к работе радикально-революционных коммунистов из “Avanguardia Operaia”.

Кстати, в 1944-45 гг. руководителем редакции той же “L’Unitá” на севере Италии, - т.е.

в районе наиболее интенсивных партизанских столкновений, - станет Давиде Лайоло, тоже бывший фашист, да не простой, а очень убежденный, имевший за плечами опыт добровольца в Испанской Гражданской Войне (на стороне франкизма, естественно) и кампаний в Греции и Албании. Он так же останется верен коммунизму до смерти и даже будет избираем депутатом от ИКП.

В общем, наличие бывших фашистов в антифашистском сопротивлении (а после войны - и в рядах Компартии) не являлось из ряда вон выходящим явлением; отдельные искренние “этические фашисты” (т.е. те, кто был привлечен прежде всего этикой “фашистской революции”), по мере идейного и организационного крушения фашизма, внезапно именно в коммунизме или социализме находили тот инструмент борьбы с “плутократами”, с “буржуазным декаденсом” или с “дряхлым миром всеобщего упадка”, которым они изначально считали именно фашизм.

В дальнейшем поток неофашистов, перетекающих в левое движение, значительно оскудеет, хотя и не иссякнет совершенно.

Пожалуй самым известным “перебежчиком” послевоенной эпохи считается Ренато Курчо, один из сооснователей знаменитых “Красных Бригад”. В 20 лет Курчо возглавлял в Альбенге секцию “Молодой Европы”, которая, в свою очередь, являлась итальянским отделением небольшой международной сети, которую выстроил бельгийский национал-социалист Жан Тириар. Сам Курчо об этом своём прошлом никогда нигде не упоминал, - хотя его имя несколько раз фигурировало в журнале “Молодая нация”, - отсчитывая свой политический опыт с Университета Тренто…где он вертелся в кругу тоже отнюдь не коммунистов, а прогрессивных католиков, среди которых он и встретил свою жену Маргериту Кагол, левую католичку, которая вместе с Курчо примет участие в организации и военной деятельности “Красных Бригад” и даже погибнет одной из первых (в её честь потом будет названа туринская “колонна” организации).

В конце 70-х же многие молодые неофашисты были близки к тому, чтобы перекочевать в лагерь “новых левых” из-за полного разочарования в той практике (обслуживание интересов “плутократического государства”), за счет которой итальянский неофашизм и прославился в веках. Таким образом, к 79-80 гг. фигуры Че Гевары, Фиделя Кастро или Муаммара Каддафи, - ранее однозначно отрицавшиеся неофашизмом, - заняли прочное место в пантеоне героев-“борцов с современным миром”, который формировало поколение “новых неофашистов” (склонных именовать себя уже не фашистами, а “национал-революционерами”). 

А концепт “вооруженной спонтанности” как борьбы с системой и иерархией капиталистического мира, однозначно был навеян подобными же идеями “революционной стихийности”, которые проповедовали и воплощали в жизнь многочисленные вооруженные группы левых экстремистов тех лет, типа “Nuclei Armati Proletari”, “Prima Linea” или “Formazioni Comunisti Combattenti”. 

Однако до прямого синтеза дело так и не дошло из-за глубочайшего недоверия левых к неофашистам любого типа; левые отвергали любые попытки этих новых “национал-революционеров” (а такие робкие попытки действительно были) перекинуть мостик между полюсами, призывая отказаться от якобы фальшивого разделения на “правых” и “левых”.

Раз на дворе такой праздник, можно отметить, что официальное оформление РККА как профессиональной монолитной структуры произошло только по результатам X съезда РКПб в марте 1921 года.

Съезд этот судьбоносный не только потому, что под давлением Ильича была принята вечно поминаемая резолюция о запрете и роспуске всех внутрипартийных фракций, тормозящих государственное строительство. Но и потому, что новое руководство страны нанесло окончательный удар по тем немногим, кто еще держался старых, навеянных Марксом и Энгельсом наивных взглядов на революционную армию как на демократическое ополчение рабочих и крестьян.

Известно, что уже на самых ранних этапах образования РККА, в условиях наступления немцев, большевики столкнулись с низкой боеспособностью своей армии, сформированной на демократических началах. Т.е. с добровольным характером комплектования, выбороностью командиров, подотчетностью их партячейкам и войсковым комитетам, постоянными митингами и обсуждениями и т.д. 

Поэтому, начиная с апреля 1918 пошла борьба за постепенный переход к “традиционной” схеме военного функционирования. Во-первых, был определен обязательный срок службы в 6 месяцев и утверждены наказания за дезертирство. Во-вторых, была отменена выборность командиров. Наконец, 29 мая того же года ВЦИК выпускает постановление о принудительной мобилизации. А к октябрю 1918 была сведена на нет и власть партячеек и войсковых комитетов; ЦК РКПб запретил партийным товарищам вмешиваться в служебную деятельность командиров. 

Единственным передаточным звеном между партией и армией (куда было привлечено множество подозрительных дореволюционных офицеров-”военспецов”) становился т.н. “военный комиссар”, назначавшийся сверху. Но к январю 1920 и эта должность была упразднена в связи с выдвижением заместо “военспецов” множества “краскомов”; получивших боевой опыт выходцев из рабочих и крестьян. “Двуначалие” в армии было окончательно ликвидировано, а политическая работа с рядовым составом взваливалась на плечи политруков, которые уже не имели “комиссарских” функций.

Нельзя сказать, что новая политика военного строительства вызывала бурный восторг у тех, кто непосредственно сражался с контрреволюцией и интервентами. Особую неприязнь у многочисленных вольных “полевых командиров” вызывала необходимость подчиняться бывшим царским офицерам, да и навязывание сверху комиссарского контроля не всегда воспринималось позитивно. Как это случилось с Иваном Сорокиным, харизматичным и отчаянным красным казаком, главнокомандующим Красной Армией на Северном Кавказе, умудрявшимся одновременно успешно сражаться и с немцами и с войсками Деникина. В ходе инициированной центром “борьбы с партизанщиной” и насаждением “революционной дисциплины” Сорокин осенью 1918 вступил в конфликт с руководством Северо-Кавказской Советской Республики, которое в итоге и расстрелял практически в полном составе. За что был объявлен вне закона, отстранен от должности, арестован и тоже расстрелян.

Итогом распространения подобных взглядов стало то, что на VIII съезде РКПб в марте 1919 года большевистское руководство столкнулось с мощным низовым сопротивлением местных командиров и партийцев, фактически выступавших против создания унифицированной регулярной армии (по крайней мере, на тех основах, которые проповедовал наркомвоендел Троцкий). 

Около 40% делегатов съезда выражали взгляды “военной оппозиции”, что чрезвычайно напрягло Ленина, вынужденного проявить все своё политическое мастерство для ликвидации идей военной вольницы, которые раз за разом (на протяжении трех заседаний “военной комиссии”) утверждались голосованием большинства. Лишь на специальном закрытом заседании 21 марта 1919 года Ленину наконец удалось продавить резолюцию против “военной оппозиции”, да и то, с великим трудом (174 против 95 в момент голосования). 

Любопытно то, что Ленин, фактически защищавший позиции Троцкого в борьбе с “военной оппозицией” (сам он специального мнения на сей счет не имел и по военному вопросу консультировался со Львом Давидовичем) был на закрытом заседании поддержан в своем выступлении Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Любопытно это не только в свете позднейшей конфронтации, но и потому, что чуть ранее Сталин и сам разделял некоторые тезисы “военной оппозиции”, что и выразилось в конфликте Сталина и Троцкого во время обороны Царицына осенью 1918 года.

С окончанием активной фазы гражданской войны в головах некоторых отдельных несознательных партийцев оживились идеи о радикальной реорганизации Красной Армии в сторону её демобилизации и демократизации. Однако к тому моменту большевистское руководство уже вполне осознавало, что государственный интерес и реальная жизнь выше любых утопических теорий, поэтому решениями X съезда РКПб регулярная армия не просто была сохранена (хотя и сокращена её численность с фантастических 5.5 миллионов в 1920 до 500 тысяч в 1924), не просто был взят курс на укрепление обороноспособности через профессионализацию вооруженных сил, не просто был увековечен политический аппарат, сложившийся в эпоху Гражданской войны, но и приняты решительные меры против распространившейся повсеместно дезорганизаторской агитации за возвращение выборности командиров и комиссаров, подотчетности их партячейкам, восстановления войсковых комитетов и т.п. постулатов, некогда выдвигавшихся отдельными представителями “военной оппозиции”.

Т.о. окончательно был оформлен облик РККА как профессиональной дисциплинированной армии, вооруженной руки нового Советского государства, функционирующей, - как и всякая другая профессиональная армия любого современного государства, - на принципах бюрократического управления и полного подчинения единому политическому центру (хотя с этим все еще оставались проблемы из-за некоторой независимости от партийного руководства Политупра РВС, по которой был нанесен решительный удар в ходе внутрипартийной борьбы 20-30-х годов).

Нетленная уже, практически, классика, продолжающая старую русскую традицию горестных солдатских народных песен, уходящую в глубь веков, ко временам петровской рекрутчины наверное.

https://youtu.be/mkvY_YoZ9J8?si=boqRxXQlZoUKgLCS

А ведь сегодня годовщина бегства из Кувейта под ударами сил международной коалиции иракской армии Саддама Хусейна. Который, сыграв вничью в развязанной им самим же войне с Ираном, не успокоился и вскоре продолжил увеличивать величие великого Ирака, набросившись на маленький соседний Кувейт, эту выдуманную британскими империалистами страну, расположенную на территории, которая исторически должна была принадлежать Ираку.

Все удалось сделать как нельзя лучше, историческая справедливость восторжествовала и Кувейт вернулся в родную гавань, но американско-сионистские империалисты не дремали и нанесли по великолепно оснащенной иракской армии коварный удар, разгромив ее в течение недели, а потом начали в назидание утюжить и сам Ирак.

И в этот же день, когда последние отряды разгромленной иракской армии хаотично бежали из Кувейта по знаменитой “Дороге смерти”, - т.е. 27 февраля 1991 года, - в самом Ираке началось общенародное восстание против диктатуры, в провоцировании которого некоторую роль сыграли знаменитые иракские коммунисты.

Тысячи людей еще полгода назад восторженно встречавшие воссоединение Ирака и Кувейта, теперь столь же активно нападали на объекты баасистского режима, проклиная человека, возомнившего себя арабским Наполеоном.

Мартовское восстание охватило бóльшую часть территории страны, поставив режим Саддама на грань коллапса, но…На помощь терпящему бедствие отцу иракского народа пришли те же самые американско-сионистские империалисты, которые двумя неделями ранее громили войска Саддама в Кувейте. Ибо с геополитической точки зрения Саддам был удобен для всех мировых игроков; обскурантизму подвергалось лишь ничем не обоснованное агрессивное великодержавие баасистской верхушки, но отнюдь не её политика внутреннего террора. Потеря такого “сильного человека” грозила обрушить Ближний Восток в состояние хаоса и беспорядка (да еще и усилить куда более неприятный Иран), а это не было выгодно никому из региональных и транснациональных хищников. Поэтому американцы по просьбе баасистов, с одной стороны, открыли небо для использования авиации в борьбе с мятежниками (везде кроме Курдистана), а с другой стороны - закрыли глазки на массовое уничтожение восставших и тех, кого баасистские спецслужбы посчитали таковыми. 

Таким образом, западный демократический истеблишмент, недавно еще истеривший по поводу преступлений иракской военщины в Кувейте, теперь почти и не заметил гибель более 100 тысяч иракцев, убитых баасистами в ходе подавления восстания против Саддама.

Реальная политика такая реальная.