В свете возникшего между Индией и Пакистаном напряжения из-за ужасающего теракта против туристов в Пахалгаме, стоит напомнить, что нынче в Кашмире куролесят не ужасные и отвратительные исламские фанатики, а самые настоящие светские и прогрессивные антифашисты. Фронт сопротивления, чьи бойцы на живописной лужайке стреляли в людей, не сумевших произнести шахаду (свидетельство веры в Исламе) - это как раз одна из таких “светских” организаций нового поколения, сражающихся с “индийским фашизмом и его марионетками” теми же методами, которыми с “неверием” и “язычеством” ранее сражались кашмирские исламисты.

Естественно, никакого “антифашизма” в Кашмире нет и не было никогда, а Фронт Сопротивления или Народный Антифашистский Фронт - это просто конъюнктурный ребрендинг тех же саляфитских Лашкар-е-Тайба и Джейш-е-Мохаммед, руководство которых тоже умеет в модные тренды и тоже хочет выбить слезу из глаз сердобольной западной публики, которой так нравятся всякие благородные символы и лозунги из 20 века, которыми сегодня можно прикрывать какую угодно грязь.

К слову, во второй половине 40-х годов коммунисты были одной из наиболее влиятельных политических сил Кашмира. 

Харизматичный лидер Национальной конференции, - первой политической партии Кашмира, - шейх Абдулла (“Лев Кашмира”) еще в 30-е годы попал под прямое идейное влияние Советской России (впрочем, как и создатель индийского государства Джавахарлал Неру), а выпущенный в 1944 году антимонархический (Кашмир тогда был отдельным княжеством в составе Британской Индии) манифест “Ная Кашмир” (Новый Кашмир) был разработан после ознакомления шейха с документами, освещавшими политику большевиков в Центральной Азии. Собственно, во введении к этому самому важному документу в современной политической истории Кашмира, шейх Абдулла прямо и указал на СССР как на вдохновляющий его пример эмансипации и возрождения различных народов, который освещает путь к обеспечению национального, религиозного и экономического равенства.

Радикально-модернизационная, просоветская, а затем и открыто антимонархическая риторика кашмирских националистов во главе с шейхом Абдуллой создала шикарную социальную базу для коммунистов, которые начиная с 30-х годов раз за разом пытались развернуть работу в княжестве, да все не получалось. Теперь же весь груз “народно-демократической” агитации и пропаганды взвалили на себя влиятельные кашмирские националисты, а коммунистам оставалось лишь вовремя проявлять решительность в организации возбужденных ими толп.

В 1947 произошел раздел Британской Индии на 2 государства, сопровождавшийся ростом межрелигиозного и межнационального насилия, которое, однако, поначалу не затронуло многонациональный Кашмир. Махараджа Хари Сингх все никак не мог решить, к какому из новых государств ему следует примкнуть, и в конце-концов просто провозгласил независимость Кашмира, т.к. и пакистанская, и индийская ориентация грозила его власти, а власть он терять совсем не хотел.

И тут опять на горизонте возник шейх Абдулла и пригретые под крылом Национальной конференции коммунисты. Еще весной 1946 княжеская полиция арестовала шейха Абдуллу за организацию кампании “Вон из Кашмира!”, - лозунг, понятно, был адресован самому махарадже, - однако 29 сентября 1947 шейх вышел на свободу, тут же призвав своих сторонников к формированию политического ополчения для “защиты нашего общего дома, где нет места межобщинной или межрелигиозной ненависти”. К тому моменту по княжеству уже начал распространяться огонь вражды и левый националист-модернизатор шейх Абдулла увидел в народной многонациональной милиции тот инструмент, который, - в условиях полного развала княжеской армии, - мог бы предотвратить мусульманско-индуистско-сикхскую резню.

Призыв этот был воспринят народом с большим энтузиазмом, а в деле конкретной организации “защитных сил” (бачао фаудж), предназначенных для поддержания мира, как раз и сыграли решающую роль местные и прибывшие из Лахора коммунисты, которые сами по преимуществу были мусульманами (как и шейх Абдулла).

Эта военно-политическая структура носила по своему передовой характер (учитывая крайнюю патриархальность региона), потому что она была не только мультирелигиозной и мультинациональной, но еще и включала в себя женщин, что вызывало особо дикую неприязнь со стороны ультраконсервативных секторов. 

Хотя “Женская армия” Кашмира состояла не более чем из сотни девушек и никогда ни в каких военных действиях не участвовала, сами по себе картины боевой подготовки женщин с флагами, кинжалами и мечами на улицах Шринагара, - столицы Кашмира, - дополнявшиеся воинственными лозунгами (“Я накрашу свои ногти кровью врагов народа!” - самый известный из таких) вызывали понятную реакцию в кругах “ортодоксальных” мусульман, индуистов и сикхов. Для Индии, где образ женщины с оружием был немыслим (независимо от того, к какой религиозной общине женщина принадлежала) - все это было воистину смело. Неудивительно, что индийские коммунисты еще долго поминали мультирелигиозную кашмирскую “Женскую армию” на страницах своих газет и журналов как самый яркий пример эмансипации прекрасного пола.

Спустя 3 недели после формирования народной милиции произошло то, чего опасался шейх Абдулла: Кашмир атаковала “лашкар”, племенная армия из нескольких тысяч бойцов, выходцев из пограничных с Афганистаном пакистанских районов. Идеологически этот поход на Кашмир проходил под лозунгами джихада и “защиты ислама”, а политически целью было присоединение княжества к Пакистану. 

Махараджа Хари Сингх почти сразу же в страхе бежал в Индию, где быстренько подписал согласие на присоединение своего удела к Индии, разбежалась и вся его элитарная армия “кшатриев” и "раджпутов". Единственным барьером на пути продвижения противника стал оставшийся в Кашмире шейх Абдулла и его ополченцы, численность которых росла по мере получения сведений о терроре и разбое, который учиняли джихадисты на захваченных территориях.

Собственно, именно это мультинациональное ополчение под руководством коммунистов и сдерживало наседающих басмачей, - не дав им захватить осажденный Шринагар, - до тех пор, пока прибывшая на подмогу индийская армия (при поддержке тех же ополченцев) не разбила джихадистов. В общем, чем-то история обороны Шринагара 1947 перекликается с историей обороны курдами города Кобани в северо-восточной Сирии (Рожаве) 2014-15 от наступления запрещённого ИГИЛ.

Прямым следствием борьбы с племенной интервенцией стало падение трусливо бежавшего махараджи (хотя формально статус княжества был сохранен до 1952) и укрепление решительного шейха Абдуллы, который, выдвигая радикальную “квазикоммунистическую” программу общественных преобразований (оружие народу, землю крестьянам, создание планового сектора экономики и т.д.), пользовался прямой поддержкой коммунистов, которые к концу 1947 года взяли под полный контроль не только вооруженную прибывшими индийцами народную милицию (свыше 25 тысяч человек), но и практически все информационные ресурсы региона, подчиненные опять же находившемуся под влиянием коммунистов Культурному фронту.

Превращение Кашмира в “коммунистический бастион” естественно перепугало верхушку стоявшего у руля страны Индийского Национального Конгресса, которая оценивала происходящее в новой провинции просто как “коммунистический переворот”. Но Дели предпринимать ничего не стал: во-первых, потому, что сам по себе ИНК тоже тогда держался умеренно-социалистической линии (“демократического социализма”), во-вторых, потому, что для очистки Кашмира от популярных в народе радикалов у Индии просто не было сил, ну а в-третьих, потому что ни шейх Абдулла, ни Компартия Индии напрямую не выступали против ИНК, выражая готовность к “мирному сосуществованию”.

Разрушать “бастион кашмирского коммунизма” начали сами коммунисты, которые на II Конгрессе ИКП в марте 1948 года провозгласили резкий поворот влево. Длительное сотрудничество ИКП с ИНК было разорвано в пользу нового курса на подготовку всеобщего восстания рабочих и крестьян против “партии национальной буржуазии” (т.е. ИНК) и “фальшивой независимости”. Так же резко было осуждено сотрудничество коммунистов с шейхом Абдуллой в Кашмире, который между тем продолжал держаться радикальной линии и издалека любить Советский Союз. Под его довольно авторитарным руководством в Кашмире в начале 50-х была проведена наиболее радикальная в Индии земельная реформа; столь же неутомимо шейх Абдулла боролся и за укрепление межрелигиозного и межобщинного мира. 

Причем, даже будучи своеобразным локальным диктатором-самодержцем, даже будучи подвергнут острой критике со стороны ИКП как “буржуазный националист”, шейх Абдулла особо сильно самих коммунистов не преследовал и даже допускал людей коммунистических взглядов в своё ближайшее окружение. В общем-то, открытая любовь к СССР, имидж социального радикала и слухи о связях “Льва Кашмира” с запрещенной в 1948 году ИКП (хотя в 1951 запрет был снят, партия продолжала подвергаться преследованиям) привели к тому, что в августе 1953 года шейх Абдулла центральным правительством был смещен с поста премьер-министра штата Джамму и Кашмир (а потом и осужден как "заговорщик-сепаратист") дабы “регион не упал в руки коммунистов”.

Такой вот эпизод из кашмирской истории.

Сегодня о былой эпохе господства в Кашмире радикальных левых напоминает лишь центральная площадь летней столицы штата Шринагар, которую в 1947 году одним из своих первых актов шейх Абдулла переименовал в Лал Чоук - Красную Площадь.

Фотокарточки к посту о Кашмирской обороне вчера забыл прикрепить. Поэтому вот, та самая Женская армия, обычные ополченцы, даже детская милиция.

В книжке британского марксиста Эрика Хобсбаума про историю социального бандитизма XIX-XX вв. встретил мысль об том, что “социальная революция не становится менее революционной от того, что она происходит во имя целей, которые внешний мир полагает “реакционными” и против того, что во внешнем мире рассматривается как “прогресс”.

Хобсбаум в качестве примера приводит неаполитанских сельских бандитов и увязавшихся за ними крестьян, которые в 1861 году восстали против республики во имя Папы, короля Франциска II и святой веры. Хотя ни Папа, ни король не были революционерами, а были на тот момент скорее символами реакции по отношению к республиканцам, сами эти сельские бандиты, - по мнению Хобсбаума, - как раз были социальными революционерами. Ибо они выступали не за реальную монархию Бурбонов, - в свержении которой под предводительством Гарибальди они сами же ранее и участвовали, - а за идеал некоего “старого доброго общества”, - видимо, превосходящего по своему демократизму насильственно навязанную республику, - единственными символами которого были церковь и король. Иными словами, речь шла о движении, которое стихийно используя форму традиционализма и даже “реакции”, вкладывало в неё революционное содержание. По крайней мере, так об этом судит Хобсбаум.

На самом деле, тема соотношения “формы и содержания” достаточно интересна, так как еще со времен зарождения марксизма сами марксисты вели неустанную борьбу за “очищение” теории пролетарской революции (названной “единственно-научной”) от всякой традиционалистской скверны. Соглашаясь с тем, что до появления этой “научной теории” революционные движения прошлого всегда использовали религиозные или традиционалистские формы мобилизации, теперь, с наступлением эпохи “пролетарских революций” классики марксизма не желали мириться с подобного рода заблуждениями. 

Поэтому, например, примкнув к христианско-коммунистическому Союзу Справедливых, Маркс с Энгельсом занялись прежде всего ликвидацией его христианского “наследия” (вплоть до смены лозунга - от “Все люди братья” к “Пролетариям всех стран…”), а потом и сам основатель и харизматичный лидер Союза, радикальный христианский коммунист Вильгельм Вейтлинг был Марксом из Союза Коммунистов (как он стал называться) выбит под зад ногой как невежда и путанник. В дальнейшем т.н. “христианский социализм” в любых его формах рассматривался сугубо в качестве контрреволюционного реформизма или “мелкобуржуазного социализма”, противоречащего идеям пролетарской революции.

Позиция Ильича насчет продвижения социалистических идей через традиционные (прежде всего, религиозные) формы известна: еще во время борьбы с “богостроительством” Ленин отверг всякие попытки синтеза “научного социализма” и религии, всякие ссылки на способность “обновленной революционной религии” (типа богомильства или маздакизма) играть роль социального регулятора, опять же обвинив своих оппонентов (Луначарского, Богданова, Горького) в мелкобуржуазности и неверии в пролетариат.

Однако на практике, как мы знаем, непримиримые большевики таки вынуждены были в своей борьбе за взятие и сохранение власти прагматично опираться на всяких религиозных социалистов. Причем не только на мусульманской периферии с её “левым джадидизмом” и панисламистским “Уш-Джузом” (в Туркестане) или шариатской красной гвардией и левыми суфийскими шейхами (на Кавказе), но и непосредственно в “русском центре”, где под крылом ГПУ и Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) действовал целый конгломерат обновленческих церковных союзов с “красными попами” во главе (причем, значительная часть этих “красных попов” неожиданно была бывшими черносотенцами). 

При этом большевики не прекращали своей атеистической пропаганды, которая, впрочем, была не так эффективна, как об этом мечталось (что в 1937 году показали результаты “дефектной” переписи, выявившие, что после 20 лет неустанного богоборчества, 56% населения СССР продолжали оставаться верующими).

Ну а дальше, после упадка слишком уж тесно связанного со спецслужбами “революционного обновленчества”, большевики пошли по самому простому пути - просто подчинив Советскому государству гонимую “традиционную” РПЦ, которая в 1943 была официально “легализована” и превращена в один из инструментов дипломатической “мягкой силы” СССР. В странах Восточной Европы, где в период 1948-49 утвердились “народно-демократические” режимы с коммунистами во главе, с церковью обходились ровно таким же образом, подчиняя государственной машине этот институт и тем самым обеспечивая лояльность верующего населения.

Однако это уже был государственный прагматизм чистой воды, а не попытка провести под религиозной завесой в души верующих социалистические идеалы. Советские коммунисты были верны заветам Ильича и в целом продолжали осуждать ненаучный и фальшивый “поповский социализм”.

Проблема была в том, что эти ленинские заветы определенно препятствовали развитию коммунистического движения в странах третьего мира, где “чистый” пролетарский социализм как-то не очень заходил традиционному и по-преимуществу аграрному обществу. 

Посему, коммунисты, - если они хотели достучаться до широких масс, а не остаться в маргинальном поле, - поневоле должны были адаптировать свои великие идеи под царившие в обществе настроения и адаптация эта часто происходила через интеграцию в идеологию традиционных, национальных и даже религиозных элементов

Одним из наиболее ярких и ранних примеров использования традиционалистских форм для укрепления социалистических идей являлась “революционизация” конфуцианства во Вьетнаме. 

Само по себе конфуцианство квалифицировалось марксистскими философами как реакционное феодальное полурелигиозное учение, увековечивающее социальную иерархию феодализма и эксплуатацию. Однако в случае с Вьетнамом приверженность широких слоев конфуцианской этике носило незыблемый характер и вьетнамские коммунисты во главе с Хо Ши Мином, - который и сам был сыном конфуцианского ученого, - бороться с этим не стали (вернее, поначалу пытались бороться, но выходило плохо).

Они начали вносить в старые конфуцианские представления новое содержание, которое должно было помочь революционной организации и делу национального и социального освобождения. Естественно, первую скрипку в этом процессе играл сам Хо Ши Мин, который в своих многочисленных статьях и обращениях делал особый акцент на “революционной социалистической морали”, почти все аспекты которой доносились до масс через интерпретацию классических конфуцианских принципов, таких как tu thân (самосовершенствование), nhân (доброжелательность), trung (преданность), đūc (благородство), mý (эстетизм) и т.д. 

Соответственно, Бак Хо (Дядя Хо) через свои пропагандистско-поучительные обращения к массам, последовательно вытравливал из конфуцианства феодально-иерархическое содержание, внося в него новые, неведомые ранее аспекты. Например, такие классические понятия как trung и hiêu (преданность господину и сыновья почтительность) в интерпретации Хо Ши Мина выступали как “верность народу”/”верность революционному делу” и “почитание народа”. Аналогичным образом quân tū (благородный муж) превращался в идеальную модель “революционного лидера”, обладавшего всеми классическими конфуцианскими качествами (доброжелательность, праведность, мудрость, надежность, честность), к которым сам Бак Хо добавил еще и мужество (dūng). 

Кроме того, в самой конфуцианской традиции изыскивались указания и ориентации, которые совершенно разрушали классическую основу почитания иерархии (вроде речения Мэн-цзы о том, что “люди важнее государства, а государство важнее правителя”). Аналогично, Бак Хо совершенно удалил из своего “революционного конфуцианства” любые классические элементы, направленные на сохранение патриархального угнетения женщин, как и не менее традиционное презрение к ручному труду и деление на работников умственного и физического труда.

Короче говоря, начиная с 40-х годов Хо Ши Мин постепенно вырабатывал особую модель управления и организации, сочетающую традиционную “реакционную” этику-философию с марксистско-ленинской идеологией. Достигнув на этой ниве огромных успехов в деле мобилизации и организации для военной борьбы и мирного строительства довольно-таки отсталых масс населения. 

Уже после смерти Хо Ши Мина идеологи Трудовой Партии Вьетнама (Компартии) продолжали развивать его многомерное наследие, которое в итоге приняло форму т.н. “идей Хо Ши Мина” (Tư tưởng Hồ Chí Minh); некоего синтеза марксизма-ленинизма с конфуцианством, буддизмом и вьетнамской национальной культурой. 

На протяжении XX века двумя китами, на которых выезжало коммунистическое движение, были национализм (ака антиимпериализм) и аграрный вопрос (земельный голод). Чистый “пролетарский социализм” никогда не имел достаточной популярности для того, чтобы мобилизовать массы трудящихся вокруг коммунистов; всякий раз, когда коммунисты скатывались к “незамутненным” пролетарским идеям во всем их великолепии, они оказывались в маргинальном поле и терпели поражение. 

Наиболее ярко это проявилось в рамках т.н. “Третьего периода” Коминтерна, когда, совершенно правильно диагностировав движение мира к острейшему экономическому кризису (Великой депрессии), и вообразив, что приближается момент “последней битвы” между растущим социализмом и угасающим капитализмом, IX Пленум Исполнительного Комитета Коминтерна в феврале 1928 года выдвинул тактику, прославленную затем под названием “класс против класса”. 

Суть которой сводилась к радикализации курса в сторону борьбы непосредственно за захват политической власти пролетариатом и отказу от всех ранее практиковавшихся коммунистами ситуативных альянсов: как со всевозможными реформистами и социал-демократами (теми самыми “социал-фашистами”, последней надеждой погибающего под натиском революции капитализма) в промышленных странах, так и с национальной буржуазией (исчерпавшей весь свой антиимпериалистический потенциал) в странах колониальных. 

Вроде бы все было сделано довольно логично и теоретически верно, но результат был совсем не тот, который ожидали: вопреки надеждам, в условиях тяжелого политико-экономического кризиса, радикальные призывы коммунистов к социалистической революции, которая решит все проблемы, не завоевали популярности в широких общественных кругах. Наоборот даже, коммунисты за счет радикализации призывов и стальной непримиримости взглядов оттолкнули от себя часть колеблющейся и не столь решительной публики.

А кое-где происходили и совсем неприятные вещи: например, в ходе начавшейся в Испании в апреле 1931 года антимонархической революции, рабочие просто били и гнали в шею малочисленных коммунистических агитаторов (тогда КПИ еще была очень маленькой партией), вещающих о “фальшивой республике” и призывавших к установлению советской власти.

Впоследствии, даже Г.Димитров в ходе своего знаменитого выступления на VII Конгрессе Коминтерна 1935 завуалированно вынужден был признать, что “представление (о том), что как только возникнет политический (или революционный) кризис, коммунистическому руководству достаточно выбросить лозунг революционного восстания и широкие массы за ним последуют” - это “обычная ошибка левацкого толка”.

Но хуже всего было то, что, пока коммунисты грозили буржуям скорой революцией, создавали свои карликовые “красные профсоюзы” и неустанно разоблачали “буржуазных агентов в рабочем движении” (всяких левых реформистов и умеренных), результатами социально-экономического кризиса воспользовались ультраправые, сумевшие виртуозно и быстро нарастить как общественный, так и политический вес. Для значительной части возбужденного кризисом населения (в том числе и рабочего класса) фашистские лозунги о наведении порядка и возвращении национального величия, попираемого многочисленными внешними и внутренними врагами, оказались ближе лозунгов о диктатуре пролетариата и мировой революции. Знакомая история.

К слову, в том же докладе Димитров, сокрушаясь о слабости идейной борьбы с фашизмом, бичует “национальный нигилизм” коммунистов, которые дескать сами, отрицая дискурс об историческом прошлом и игнорируя “национальные чувства”, дают фашистам мощнейший козырь для мобилизации масс и укрепления своих позиций. 

Изюминка тут в том, что сам Коминтерн в 1925 году инициировал процесс “большевизации” зарубежных компартий, в ходе которого обскурантизму и изгнанию подвергались в том числе и т.н. “национал-уклонисты”, пытавшиеся придать пролетарской борьбе и рабочему движению “национальную форму”, что конечно в Москве тогда воспринимали как особо опасный ревизионизм.

Ибо “национал-уклонизм” обычно заканчивался скептицизмом по отношению к далекому московскому руководству, не понимающему “национальной специфики”. И хотя в 40-е Сталин сам признал, что идея руководить мировой революцией из единого центра была ошибочной, в 20-е это было очевидно только ревизионистам и оппортунистам.

Короче говоря, теоретически “чистый” радикально-пролетарский “третий период” Коминтерна дал очень плохие практические результаты, увенчавшись приходом к власти в 1933 году некоего А.Гитлера. После чего застилающая глаза московских товарищей пелена революционной страсти начала потихоньку рассеиваться. 

Приход А.Гитлера к власти и фактический провал радикальной тактики “класс против класса” имел для “международного коммунистического движения” несколько идейных последствий. 

Во-первых, в силу острой необходимости укрепления обороноспособности советского государства перед фактом возможного столкновения с Германией, именно в период 1933-34 гг. началось плавное формирование дискурса т.н.“советского патриотизма” (де-факто советского государственного национализма) с частичной реабилитацией доселе воспринимавшегося негативно царско-имперского прошлого, свертыванием порождающей центробежные тенденции “коренизации” окраин и некоторым снижением не очень понятной “глубинному народу” революционной риторики. Т.к. Москва выступала в качестве “идейного центра” для всех коммунистических партий, этот новый и довольно эффективный “советский патриотизм”, - оформленный окончательно в годы ВОВ, - будет принят к сведению и впоследствии станет “ролевой моделью” для идейного формирования всех “национал-коммунистических” режимов, возникших во второй половине 40-х годов в Восточной Европе и Азии.

Во-вторых, в тот же период 1933-34 гг. начнется столь же плавный отход Коминтерна от провальной тактики “класс против класса” в сторону более умеренной тактики “народного антифашистского фронта”. Прологом к чему стали действия Французской Компартии в 1934 году, когда по личной инициативе Мориса Тореза (вообще отличавшегося “правизной” взглядов), партия выступила совместно с “социал-фашистами” из Французской секции Рабочего Интернационала (СФИО) в рамках уличного противодействия попытке ультраправых осуществить переворот 6 февраля. Осенью того же года, вопреки директивам Коминтерна, Торез призвал к формированию с "буржуазными" социалистами “Народного фронта свободы, труда и мира”, положив тем самым начало переосмыслению московскими товарищами своего курса образца 1928 года, продолжение которого грозило международным коммунистам окончательным выпадением из политического поля.

Впрочем, провозглашенная в 1935 году на VII Конгрессе Коминтерна новая тактика “единого антифашистского фронта” хотя и выглядела куда реалистичнее, нежели “сектантство” “третьего периода” (как обычно, все провалы 1928-34 гг. никогда не ошибавшийся Коминтерн возложил на дураков-”сектантов”, которые опять все неправильно поняли), дала примерно такие же результаты, ибо нигде направляемые мудрыми теоретиками коммунисты не сумели ни установить стабильное “антифашистское правительство народного фронта”, ни остановить триумфальное продвижение фашизма. 

В связи с этим, после нападения Германии на Польшу в 1939 Коминтерн мгновенно отказался и от этой неудачной тактики, квалифицировав Вторую Мировую как “межимпериалистическую войну” и приказав подконтрольным коммунистам не лезть в борьбу двух “империалистических центров”. Ну а 22 июня 1941 года Коминтерн снова меняет карты, призвав все прогрессивные силы человечества на борьбу с атаковавшим СССР фашизмом…и возврату к тактике “единого антифашистского фронта” со всеми ее деталями, вроде отказа от лозунгов социалистической революции и поддержке своего “буржуазного” антифашистского правительства.

На этот раз тактика сработала, но сработала она не столько благодаря проницательным советским знатокам марксизма-ленинизма, а скорее за счет радикализма югославских коммунистов, не столь уважительно как другие относившихся к московскому “центру международного коммунистического движения”, который, - исходя из государственных интересов

прежде всего самого СССР, - пытался даже тормозить излишне быстрое развитие “югославской модели” народного фронта.