Спасибо дорогим друзьям за добрый дроп. Повод перечитать [и прочитать вместе] некоторые открытия

Публикуем в «Дайджесте» подборку новых стихотворений Матвея Соловьёва «О неузнавании». В этих текстах можно пронаблюдать, скорее, не распад, а расширение границы между далёкими явлениями и пространствами в языке. На таком различении и одновременной неразличимости рамок и интонаций, глубины «алой руды» и поверхности, где цветёт «Росток», и существуют новые стихотворения поэта.

Напоминаем, что сейчас на площадке издательства «Полифем» идёт сбор средств на дебютную книгу Матвея Соловьёва «Supermodel» с предисловием Евгении Сусловой — и приглашаем поддержать проект!

·

РОСТОК

Е. Зернову, Д. Сабирову

В цикориевом проулке корчуют танк. Комья бронзовок на панцире из вериг — так кочует в ночи сатир.

В Берлине случится то же, что и у нас.
И даже наоборот.

Остается смиренно ждать, провалившись
в псалом, как в ночной пентакль.

Когда я пишу текст — поэтический или иной — некоторые пассажи временно отметаются, уходят вниз до востребования. Потом, иногда, возвращаются — и возникает вопрос, как поступить с ними: поднять, удаляя отступы / скопировать и вставить / перепечатать руками. Обычно я поступаю последним способом — перепечатываю руками. Будто в новых условиях нужен новый текст, пусть и такой же до буквы, до запятой, как и написанный две минуты назад.

Особенно интересно с чужими цитатами: копировать-вставить нельзя, невозможно — приводит к грубой эклектике [другое дело, если в том и прагматика], связи не устанавливаются, текст не срастается. Поэтому я перепечатываю цитату своими руками, какой бы объемной она ни была: присваиваю, подвязываю, подшиваю. Выглядит совершенно так же, как если бы я скопировал, но совершенно иначе работает.

4.12 в 15:00 мск мы встретимся в лектории всеализма с Яковом Подольным, чтобы обсудить произведения Матвея Соловьева.

С Яковом и самим автором мы попробуем разгадать основы уникальной образности стихотворений, поговорим о поэтических и теологических связях, которыми пронизано каждое. И опишем свои переживания.

Ждём вас!

Регистрация

Тут дорогой брат написал совершннно необъяснимой любви пост, и я пребываю в некоем ступоре до сих пор. Совершенно обезоружен

На фото мы с поэтом Матвеем Соловьёвым в 2021 году, это Великий Новгород, Троицкий раскоп (место археологических изысканий, как говорит Википедия). Тогда мы пачкали руки в старинной грязи, царапали пальцы об ореховую скорлупу и расплющенную древесину, а ещё, кажется, ненавидели современную поэзию — не так сильно, правда, как за полгода до того, ведь уже начинали размышлять о каких-то желаемых публикациях, но писали пока ещё совсем дурацкие стихи.

Аналоговый характер этой фотографии соответствует моим от неё чувствам сейчас, когда те, то есть старые, желания кажутся смешными, а общие локации кажутся где-то краем глаза увиденными.

Матвей собрал свою первую книгу стихов: книга эта, supermodel, готовится к изданию в «Полифеме», и это издание можно приблизить — закинуть любую сумму ребятам по ссылке, что сделал и я.

Матвей, очень ценю, а ещё поздравляю!

Из романа:

Плот из бальсовых бревен тянуть сквозь хлам и валежник, где в пролежнях рудников беличья икра отекает, — все равно что писать об этом. Температуры в центре тайги критически высоки, плотность леса там достигает, и чем ближе к месту прибытия — тем мощности языка: мерещится многое, многое и фонит. Потому, может быть, мы в темное и одеты — чтобы лишнее не отражать, поглощать чтобы малое новое в наш расстроенный речевой аппарат, что тянется, как кильватерный след, по нашим ногам. И не ясно уже: то ли мы оставляем след, то ли след так надежно преследует нас: хотелось бы, да, второе. Чтобы гончие гнали, заходились бы лаем, и даже хрипом, мотоциклы, и вот — натянуты лески поперек просек/колей/прогонов, и головы в этих сварочных будто очках отделялись бы, повисали. И надо писать о тайге и о том, что случилось в ней, — но где бы взять алфавит, язык или, как его, кедр сибирский/ливанский, может, сросшийся с мглистым, вязким лицом, повисшим чугунной норой, гидравлическим прессом, древним асфальтоукладчиком с надписью на санскрите, мальтийским крестом, пробоиной в левом боку — его не увидеть, но оглянуть. Потому в задачи археологии, особенно темной, входит созерцание найденного периферийным зрением: не вглядывание, но оглядывание — смахивание гоночного болида, разбившегося о метод, как о берлинскую стену, вуайеристское сглядывание в кювет, пограничные, выверенные, как воровские сметки, попытки не видеть, но подмечать. Итак, я должен писать о Тайге, вернее, о том, что случилось в ней.

РОЖДЕСТВО

Скажу, быть может, очевидные, но важные вещи:

> Рождество — обретение тела Богом/Логосом/Словом. Бог обрел тело, значит: перестал быть идеальным и совершенным, стал открытым к переживанию опыта (как любое тело), стал динамично развивающимся субъектом, разомкнул себя к эротическому (Эрос) и, как следствие, политическому.

> Телесность Логоса сообщает телесность и повседневному (человеческому, но только ли?) языку, превращая его в (высшую?) форму проявления материи. В Рождество язык становится материальным, пронизывающим каждую вещь, способным воздействовать на нее, изменять и преобразовывать.

> Бог/Логос, воплощенный в языке, равно доступен всем. Каждый человек, в той или иной форме, имеет доступ к системе знаков, подключенных к окружающей действительности. Так реализуется политический потенциал рождения Бога/Логоса в теле.

> В Рождество божественное открывается в свете антропологии, антропологическое — в свете божественного. Эти отношения представляют собой не симбиоз, находящийся в состоянии покоя и равновесия, но диалектическое напряжение, суть которого я не могу схватить, но рискну угадать: Бог/Логос, воплотившийся в человеческом теле, совершает не только кенозис, не только срыв абсолютной божественной доминанты (в духе слабых теологий), — но и вторгается в мир, и побеждает его. И, становясь человеком, Бог не оставляет ему выбора, кроме как — в ответ — тоже стать Богом. И, может быть, победить Бога. Но как? Став более кротким, чем Он?

С Рождеством!

Заметки о диалектике христианского желания (перед сном)


°

Последний пассаж рождественского текста (об уподоблении человека Богу / о становлении Богом) отсылает к теме желания в христианстве. Здесь мы усматриваем возможность выкручивания жирардианской теории, и нам открывается, что Христос не столько упраздняет желание как источник насилия, сколько оставляет единственно возможным желанием — желание к Богу, желание Бога, желание быть Богом (И уже не я живу, но живёт во мне Христос —
Гал 2:20). Возникает новая линия напряжения: Если мы призваны к богоподобию, мы должны быть такими же смиренными, как Бог, и тогда — мы имеем живое, огненное желание божественного смирения, то есть желание парадоксальное.


°

Желание к Богу (и борьба за его осуществление) в христианской литературе часто изображается в контексте состязания/соревнования. "В доброе соревнование с египетскими иноками вступили вы, пожелав или сравняться с ними, или даже превзойти их своими подвигами в добродетели" (Житие преп. Антония Великого).

Равнение на святых — распространенный метод совершенствования христианской практики, но мне представляется важным проследить разницу между желанием быть подобным Богу и желанием быть подобным святому (то есть тому, кто в той или иной мере подобен Богу). Второй способ, по моим наблюдениям, наиболее распространен в христианской практике/литературе (вероятно, потому, что равнение на человека выглядит "более скромно" или уместно), но здесь есть подводные камни:

В случае равнения на святого (богоподобного) человека объектом нашего желания является сам святой. Бог при этом становится как бы фоном желания, обуславливающим степень воплощения замысла, осуществления желания. Святой и его последователь оцениваются на фоне Бога по условным "заслугам" перед ним (духовные практики, подвиги, труды) и по божественным дарованиям (благодать, мир; качества и способности, например, дар прозорливости; или, наоборот, тяжесть и острота испытаний). То есть: Бог перестает быть целью, происходит как бы соревнование в степени причастности к Богу, степени обладания Им, иными словами — присвоение Бога.

Иначе — со стремлением к богоподобию. Когда конечной целью человека является становление Богом, объектом желания становится сам Бог. Такое желание не имеет фона, поскольку Бог не имеет и не может иметь фона, он находится за его пределами. Это делает невозможным соперническое, построенное на конкуренции и чреватое ресентиментом желание. То есть: только в желании стать Богом реализуется Евангельское упразднение желания, о котором писал Жирар.

Смирение как политическое действие

В комментариях к одному из недавних постов прозвучал вопрос о природе смирения. Я постарался уйти от прямого ответа, поскольку данный вопрос вращается вокруг качества, которым я менее всего обладаю (при понимании его первостепенности) и вокруг непосредственной практики духовной жизни, в которой я имею минимальный опыт.

Тем не менее, признание собственной некомпетентности располагает к более свободному говорению, лишенному всяческих притязаний, а полученный вопрос — к усиленному вниманию и наблюдению. Потому: ряд набросков/подступов к проблеме.

1. Смирение ≠ покорность, поскольку покорность есть потенциальная готовность принять (и совершить) зло. Иными словами, покорность — это открытость к внушению, неспособность самостоятельно мыслить, потеря субъектности. Смирение, наоборот, основано на способности различения благого и злого на всех уровнях жизни: от внутренней (духовной) до (макро)политической. Смирение есть способность познавать природу вещей. — "Несмиренная душа, которая не предалась на волю Божию, ничего не может познать" (С. Афонский). — Смиренный субъект одновременно интроспективен (check your privilege), как следствие, не охвачен миметическим желанием, и универсально разомкнут (в его сознании снята оппозиция я/другой). Следовательно, смиренный субъект не аффектирован и не пленён искажениями, вызванными постоянным переживанием аффективных состояний (миметических кризисов) — ему в большей степени, беспристрастно, открыта природа мира. Таким образом, смирение является высшей степенью политической субъектности/автономности.

2. Справедлив встречный вопрос: действительно ли в приведенной цитате Силуана Афонского — речь об активной природе смирения? Может ли душа, которая предалась на волю Божию, существовать в активном залоге? Ответ, на мой взгляд, кроется в понимании того, зачем мы рассматриваем эту проблему именно в теологическом ключе. Всё, описанное выше, вполне доступно в атеистической перспективе: через этику, диалектику etc. Но именно присутствие Бога в политической практике смирения привносит импульс трансгрессии к Внешнему — к универсальному, надчеловеческому размыканию, упраздняющему оппозицию я/мы и привносящему новую формулу: мы/Бог. То есть: Бог является как бы фоном, на котором снимается противопоставление себя Другому и конституируется коллективное тело (Церковь).

Также смирение перед Богом, как говорилось ранее, неразрывно и диалектически связано с желанием к Богу. Желание к Богу, в свою очередь, можно рассматривать как желание к Внешнему, то есть: к реальному, объективному, внеположному нашему сознанию. Исполнимая ли интенция? Но точно ключевая в своем порыве к абсолютной, универсальной этике, абсолютной свободе, не зависимой и не сводимой к миметически ядовитому "я", то есть — активная в высшей степени.

Кажется, пять (🤯) лет назад мы с Егором (студенты 1 и 2 курсов) смотрели "Шоссе в никуда" на Весковском, 3, где тогда еще был Даблби: не Неро и не Универ (пошлое название). И я очень сопротивлялся фильму, гневался, говорил, профанация, мол, и вообще — как так можно: исключительной отсебятины наснимать, да еще так: вызывающе красиво, бесцеремонно, самонадеянно, совершенно не позаботившись обо мне, о зрителе: украв мои драгоценные два часа, еще и бросив меня — оглушенного — разбираться с этим один на один. Позже, и долго, я невротично возвращался к фильму, громил его, отвергал, пока вдруг не осознал, что уже целую неделю (или больше) хожу, ем и сплю, всецело охваченный этой "профанацией", "надувательством", "пустословием". Словом — живу им. И потому: за опыт первой трансгрессии, за исключительное и безапелляционное понимание того, что воможно буквально всё, — спасибо.

1946 — 2025