По известной легенде при первой публикации "Я не увижу знаменитой Федры..." вместо "слабо пахнет апельсинной коркой" напечатали "слава пахнет апельсинной коркой", и Гумилёв, пришедший в восторг от столь прямого и явного вмешательства мироздания в текст, уговаривал Мандельштама так и оставить; но Мандельштам отказался. Это моя любимая история и про Гумилёва, и про Мандельштама, даже если она выдумана — журнал с опечаткой так и не нашёлся.

Мандельштама я в ней опасливо уважаю за честность, которая граничит с безжалостностью к себе, — нет никакого чуда, никаких незапных даров, еже писах, писах — но сердце моё с Гумилёвым, конечно, сердце радостно принимает своё несовершенство, поправку, внесённую чем-то бо́льшим, чем ты сам, насмешливой и ласковой Фортуной.

Сердце моё вообще всегда с Гумилёвым.

Тот самый мальчик, норовящий исправить карту звёздного неба, заносчивый, весь — ходячее чересчур, любящий дальние страны и времена, живущий в них всей силой умного воображения. Мальчик, обладающий даже в самом позёрском делании себя таким чистым верным голосом, какого не видать учёной умеренности. Канандер, невыносимый господин Чечевицын, Монготимо Ястребиный коготь, конквистадор в панцире железном.

У меня всегда про него читалось цветаевское "такие в роковые времена слагают стансы — и идут на плаху". Выдержать верную ноту до конца дано немногим, взять её так чисто и вовсе единицам. В русской поэзии ХХ века нет никого, кто так упоённо играл бы — и доиграл себя до конца, не потеряв высоты.

У него день рожденья нынче.

Калининградцы, второй звонок.

К сегодняшнему, рабочие материалы.

Исследования механизмов памяти — о таком для броскости принято писать "учёные доказали", но мы не станем — подтверждают то, что немецкие романтики знали без препарирования мышиных мозгов: мы лепим воспоминание, когда думаем, что вспоминаем, и даже синтезируем для этого особый белок; хотя романтикам бы понравилась идея памяти как формы белковой жизни.

Память складывается из того, что мы в неё сложим, в ней больше творения, чем фиксации объективных данных, в действительности существует лишь то, о чём сам себе расскажешь und so weiter, und so fort. Отсюда и растёт премило то дерево в саду, которого не существует, когда никто на него не смотрит, а всё мироздание есть игра моего ума.

Ну — нет, конечно.

Но это вдруг неустойчивое равновесие школьной определённости, контур, колеблемый жаром догадки, нечто, мелькнувшее за расписным холстом при перемене декораций!.. А?.. что?.. показалось.

Как бы то ни было, жарким днём в середине апреля я сижу в Луизенвале и читаю письмо дорогого Эрнста Теодора, вокруг ходят пёстрые голуби в тщетной надежде поживиться, под скамейкой цветёт чистяк, и это несомненно.

А впрочем, я вру.
Я фотографирую книжку Гюнцеля, пристроив её на коленке, и пишу пост вконтактик, чтобы потом синтезировать немного белка, вспоминая, как сидела посреди апреля сразу в двух городах, сегодня и потом, — Эрнсту Теодору бы понравилось — то и дело отрывалась от книги, смотрела на деревья, которые существовали независимо от моего взгляда, о чём временами напоминали, кидаясь полураскрытыми почками, и пыталась выпутаться из этого предложения без ущерба для читателя. Отцедить внятный смысл из происходящего я, напротив, не пыталась — не пытаюсь сейчас, когда тычу пальцем в телефон.

Потому что смысл треплет волосы, норовит листать книжку, греет щёку, вызванивает ровный час, и, если подождать, может быть, сам сядет на плечо.

Отречение святого Петра. Библия в картинках. Испания, около 1197 года.

Amiens, Bibliothèque municipale, 0108, fol. 185v

Миниатюра меняется, сегодня она из английской Псалтыри XIII века, а текст всегда один.


Это один из любимых моих сюжетов у человечества.

Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

Его долгие годы занимает одна тема, один мотив, он всё твердит его. Вот, в первой главе "Дара":

"Забавно: если вообще представить себе возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина, которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые карты, совершенно преображённые лучом козыря. И с какой уверенностью тогда... Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь урока — со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук".

А вот умница Себастьян Найт посвящает ей целый роман:

"Мы узнаём массу любопытного. Две линии, которые в конце концов сходятся в точке встречи, в действительности – не прямые стороны треугольника, неукоснительно расходящиеся к неведомому основанию, но волнистые кривые, которые то разбегаются, то почти соприкасаются. Иными словами, в жизни этих людей имелось самое малое два случая, когда они, не ведая друг о друге, едва не встретились. В каждом случае судьба, казалось, готовила встречу со всемерным тщанием, подстёгивая то одну, то другую возможность; перекрывая выходы и подкрашивая указатели; вкрадчиво пережимая кисею рампетки, в которой бились бабочки; выверяя малейшие детали и ничего не оставляя случаю. Раскрытие этих тайных приготовлений завораживает, автор, берущий в расчет все краски места и обстоятельств, кажется аргусоглазым. Но всякий раз небольшая ошибка (тень упущения, заделанная лазейка оставленной без присмотра возможности, прихоть свободной воли) отравляет радость детерминиста, и две жизни вновь разбегаются с нарастающей скоростью. Так, Персиваль К. в последнюю минуту не смог (его пчела укусила в губу) пойти на вечеринку, куда судьба с бесконечными затруднениями управилась привести Анну; так, поддавшись минутному настроению, она не смогла получить старательно подготовленное место в бюро утерянных вещей, где служил брат К. Но судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач. И окончательного успеха она достигает посредством таких тонких махинаций, что не раздается и лёгкого щелчка, когда эти двое сходятся".

Судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач.

За это я люблю Набокова куда больше, чем за всю превозносимую изысканность стиля. Мир играет свою пьесу, спотыкается, путаясь в аппликатуре сложной фразы, отступает на несколько тактов и начинает заново — заново, заново и заново, пока не выйдет без разрывов, точно и свободно. А нам-то кажется, что всё получается само, что эта лёгкость не от мускулистой готовности, не рассчитана, но случайна.

Лишь иногда, то ли свет упадёт особым образом, то ли фоновый шум зазвучит стройнее, ты поднимаешь нос, востришь уши и пытаешься самыми первобытными из чувств уловить, как оно действует.

Переживание в равной степени телесное и умственное, требующее слаженной работы материи и мысли; как набоковский текст.

Традиционно я вешаю 23 апреля этот фильм Барри Пёрвза — он вроде открытки к дню Шекспира.

Сейчас, правда, у знатоков принято говорить, что подлинный-то день Шекспира будет двадцать шестого, Уильяма крестили двадцать шестого, а про день рожденья мы ничего не знаем и пр. Но Фолджеровская библиотека вообще начала отмечать в прошлую субботу и неделю будет, так отчего бы не нынче, как привыкли.

С днём.

Давным-давно, в прошлой жизни, я решила написать ко дню Шекспира про анахронизмы — и то, как переводчики с ними обходятся: кто набирает воздуху и, как в ледяную воду, бросается в честный буквализм, еже писах, писах, кто терзается возможностью хамова греха с оригиналом, кагжытаг, Великибард, а в древнем Риме часы трижды пробили!.. надо как-то прикрыть, что-то надо делать, искать особые решения. Пошла, естественно, в "Антония и Клеопатру" за хрестоматийным бильярдом, в который даже Хармиана отказывается играть, настолько его ещё не изобрели в античности, но тут случилось то, что я больше всего люблю в работе с Шекспиром: текст сам решил, куда повернёт, и про что мне говорить.

Целиком тут.

Мне было лет шесть, когда у нас появился словарь Даля, то самое четырёхтомное издание, бордовые книжки с золотом на корешках. Тогда я его и начала читать, особенно примеры к словарным статьям, где куча поговорок, присказок и примет; "Пословицы и поговорки русского народа" вышли позже, так что совершенно заворожившее меня я прочла ещё в словаре, в старой орфографии:

Мартына-лисогона, день 14 апреля. На Мартына на лисицъ нападаетъ курячія слѣпота. На Мартына переселеніе лисъ со старыхъ въ новые норы.

14 апреля по старому стилю, по новому нынче, Мартын Лисогон, время лисе нору менять.

Лиса Мирко Ханака об этом, судя по всему, размышляет.

И ещё о лисах. Психотерапевтическая сказка на Мартына Лисогона.

Очень гофмановская вышла история: готовилась-готовилась, умное писала в заметках, а в Калининграде вдруг накануне лекции сделалось теплым-тепло, полетела пыльца, прощай, ум. Что ж, наглоталась цетрину и пошла читать. С заложенным носом, с мозгами набекрень, путаю тома "Житейских воззрений кота Мурра", ношусь листочком по ветру, э-ге-гей.

Забавно, можно послушать.

Теперь читай в душе и сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то не достоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне за пожданье. Право, крупно тебя люблю. Сам смотри. Да просим покорно нам платить такой же монетою, а то весьма много слез и грусти внутренней и наружной будет. Мы же, когда ото всей души любим, жестоко нежны бываем. Изволь нежность нашу удовольствовать нежностью же, а ничем иным. Вот Вам письмецо не короткое. Будет ли Вам так приятно читать, как мне писать было, не ведаю.

Именинница сегодняшняя, Екатерина, Потёмкину в апреле 1774 года.

Крупно люблю, хорошо-то как.

Попалось в своё время интервью Лукаса, в котором он объясняет, почему магистр Йода так говорит; кстати, замечу à part, что master здесь или "магистр" (ордена джедаев), или "учитель", а вот это "мастер Йода" — пример такой же бездумной кальки, как вечные "отель" и "госпиталь".

Лукас честно снимал для подростков, а они имеют обыкновение отключаться, когда их назидают. Взрослый что-то там вещает, упражняется в красноречии, пытается донести, как это нынче называется, смыслы... его никто не слушает, воспринимают как шумовой фон. И как быть? Рвать шаблон, как ещё: ломать синтаксис, чтобы хоть обломки в мозг вонзились.

Этот принцип — озадачить мозг и тем его задействовать — работает и с шекспировским текстом, чтение которого полезно при болезни Альцгеймера; подруга-биолог присылала ссылки на публикации в научных журналах ещё лет пятнадцать назад. Исследования, само собой, касались чтения в оригинале, при переводе, боюсь, лечебный эффект если и не теряется вовсе, то слабеет. Но по-русски схожее воздействие должны, наверное, оказывать Введенский или поздний Мандельштам.

В сложности есть сила, оживляющая мир. В простоте она тоже есть, но для осознания этого нужно научиться сложности.

May the 4th, да пребудет.

Прощаясь с Грипиром, которому открыто будущее, — он поведал о хорошем и трижды отказывался говорить о плохом, но гость настоял; герои такие — Сигурд благодарит за предсказание: просьбу Грипир исполнил, предрёк бы больше счастья, если бы мог, с судьбой не поспоришь.

"С судьбой не поспоришь" — так Корсун перевёл mun-at sköpum vinna. Перевёл совершенно верно, это означает "не выиграешь у судьбы", "судьбу не одолеешь", но древнескандинавская поэзия хороша тем, что значение каждого слова в ней просторнее того, что можно протащить в перевод.

Sköpum, "судьба", вернее, "то, что суждено", происходит от skapa, "форма, очертания, облик"; оно же даст в первую волну скандинавских заимствований английское shape. То есть, "судьба" — это то, что оформилось, обрело отчётливый вид.

А vinna — это не только современное норвежское и шведское vinna и родственное им английское win, "побеждать, одолевать, выигрывать", но и целый куст значений, в котором и "противиться", и "переносить", и "достигать", и "добывать", и "совершать", и чего только нет, но все они сбегаются к общему протогерманскому стволу *winnaną, "трудиться, прилагать усилия, работать". Основа там ещё интереснее, индоевропейское wenh- — "стремиться", "бороться", "страстно желать", "любить", в конце концов.

С судьбой не поспоришь — с тем, что обрело форму, не поработаешь. А форму оно обретает, когда названо; слово не воробей, воробей птица, судьба индейка, жизнь копейка, смерть неизбежна, вот это вот всё. "Не совсем понимаю, — недоумевал Козьма Прутков, — почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею". Например, той, что посвистывала в семантических древнескандинавских кустах, пока Сигурд жарил сердце дракона.

Конунг её сперва не понимал, а потом как понял.

Одна из главных песен этих дней — о девушке, которая любит воина-оборотня. Шизым орлом под облакы, когда потребуется, и серым вълком по земли, и мыслию по древу; белка-мысь или, собственно, мысль, не принципиально.

И по имени воина не называют, чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, и ни роду, ни племени, как у Сигурда:

Я зверь благородный,
был я всю жизнь
сыном без матери;
нет и отца, как у людей,
всегда одинок я.

Только вещая дева есть у героя, она о нём поёт, судьбу заклинает. Но и дева-то, если присмотреться — реактивный миномёт.