Не всё же о надгробных надписях. Переменим, друг мой, речь, как говаривала фонвизинская Советница.

Хорошее — повтори.
Мартовские иды, Цезарь, Плутарх и Шекспир.

А также напоминаю, что на Бусти выложены чтения шекспировского "Цезаря", и доступ к ним свободный.

С одной стороны, сам годами читаешь студентам, как большие жанры по мере уставания метода дробятся фрактально, и то, что было деталью, становится самостоятельным явлением: александрийцы Гомера в библиотеке доедают, романтики считают фрагменты и черновики пригодными к публикации, ведь всё равно лень дописывать, а похвастаться охота невозможно закончить процесс создания, можно лишь оборвать, далее везде.

С другой стороны, всякий раз успеваешь вздрогнуть, когда домашние забавы твоего привычного круга, — записки в рифму, переиначивание известных текстов по случаю, рассказы о девочке в троллейбусе или мужике в магазине, которые что-то забавное выдали — все эти вполне бытовые мелочи вдруг осмысляются как жанр и форма.

Болтовня за вечерним чаем подобно майорскому носу отделяется от хозяев, облачается в мундир литературы — и вот её уже изучают твои молодые зубастые коллеги, публикации идут.

Художница NN полгода фотографирует свой стаканчик кофе на вынос, издание N публикует статью об этом проекте, — проекте, не иначе — готовится выставка.

С третьей стороны, мыши, как ни крути, суть музы, и в сведении всего до них есть, верно, и желание вернуть божество в распавшийся на высказывания мир.

Врубель, у которого сегодня день рожденья, пока его отец служил в Саратове, брал уроки рисования у преподавателя рисования и черчения первой мужской гимназии Андрея Сергеевича Година. У него же учился Шехтель, гимназию эту окончивший.

Хороший, судя по всему, был учитель.

Много копий сломано по поводу того, стоит ли переводить говорящие имена. Я бы сказала, что стоит сперва разобраться, что именно они говорят, а уж потом решить.

Вот, например, помните профессора Слизнорта из книги, которую нельзя называть? Он в оригинале Slughorn, slug — это слизень, horn, ясное дело, рог, то есть, куда-то в сторону брюхоногих надо переводить, да?

Нет.
Потому что slughorn — это несуществующий духовой инструмент, который придумал в 1760-х несчастный поэт Томас Чаттертон. Тем, кто не сдавал историю зарубежной литературы, коротко поясним: на волне всеобщего увлечения средневековьем — вполне изобретённым веком разума, подуставшим от разума, конечно, но это несущественно — юный Чаттертон решил выдать свои стихи за сочинения монаха XV века, найденные, как положено, в старинном сундуке. Мог бы преуспеть, как до него преуспел вдохновенный жулик Макферсон, но, увы, Хорас Уолпол, провернувший схожую авантюру со своим "Замком Отранто", Чаттертона уличил и разоблачил.

Разоблачить было довольно просто, мальчик искренне думал, что, если писать все слова через Y, будет похоже на среднеанглийский. Точно так же, от малых знаний, он понял гэльское sluagh-ghairm, "боевой клич", — от которого, кстати, происходит слово "слоган" — за название какого-то средневекового духового инструмента, каковой и упоминает в поэме "Битва при Гастингсе" и трагической интерлюдии Ælla; "трагический", естественно, он писал tragycal, как иначе. В сносках Чаттертон пояснял, что slughorn — это боевая труба, "вроде гобоя".

Получив выволочку от безжалостного зубоскала Уолпола, Чаттертон сунулся в политику, там сложилось ещё хуже, и кончилось всё трагедией, совсем не стилизованной: семнадцатилетний Чаттертон отравился. Романтики много о нём писали, — и Байрон, и Виньи, и много кто ещё — он стал для них своего рода святым мучеником, поэтом, которого затравили и довели до самоубийства.

Но мы о слове slughorn.
То, что подросток Чаттертон ошибся, понять можно, но вслед за ним "боевую трубу" поднял учёнейший Роберт Браунинг в одном из самых известных своих стихотворений о Чайльде Роланде и Тёмной башне. Текст великий, без дураков, и жуткий, и заканчивается он поразительно: Роланд, последний в череде потерпевших поражение паладинов, доходит до зловещей башни, ему являются тени его предшественников, он понимает, что его, скорее всего, тоже ждёт гибель —

And yet
Dauntless the slug-horn to my lips I set,
And blew. "Childe Roland to the Dark Tower came''.

Эй, улитка, высунь рожки, ага.

К другим новостям:

"Детективный сериал, показывающий под новым углом классическую историю о великом сыщике из Великобритании. После загадочного убийства матери молодая американка Амелия (Блю Хант, «Древние») узнает, что ее пропавшим отцом, возможно, был сам Шерлок Холмс (Дэвид Тьюлис, известный по серии фильмов о Гарри Поттере). Так она оказывается на пороге его дома с этой шокирующей новостью.

А Шерлок тем временем пытается спасти доктора Ватсона и миссис Хадсон, которых держит в заложниках преступный синдикат во главе с Мориарти (Дюгрей Скотт, «Доктор Кто»). Бойкая девушка приходит на помощь Холмсу" и т.д.

Мало того, что ни мистеру Холмсу, ни профессору упокоиться с миром не дают, всё выкапывают, как ту стюардессу, и заставляют кривляться под новым углом, а мужики-то не знали.

Мало того, что у мистера Холмса — помер старик, объявились родные — то сестра вдруг обнаружится, то, вот, дочь; поди, от профессора Мориарти. И все эти дети лейтенанта Холмса гастролируют по просторам интернетов, кормясь от населения.

Мало того, что мистер Холмс всем теперь запросто Шерлок, будто они с ним вместе господский двор мели.

Мало всего этого, так ещё и Тьюлис — Тьюлис! — известен по фильмам о Гарри Поттере. Как, впрочем, и покойные Мэгги Смит и Алан Рикман, мы это по некрологам помним.

Вот где insult to injury.

А между тем, семьсот двадцать пять лет назад один неистовый флорентиец утратил правый путь во тьме долины.

И началось.

Как переводчик скажу в энный раз, что Лозинский — бог, от него сияние исходит, это не обсуждается, и не найдёшь в русском достаточно рифм к слову "звёзды", — гусары, молчать! — и вообще то, что "Комедия" переведена, да ещё в тех условиях, в каких Михаил Леонидович её делал, есть вечный ориентир и камертон.

Но как прекрасно, что в оригинале не "солнце и светила", но "солнце и другие звёзды", il sole e l'altre stelle. То, что Солнце — звезда среди звёзд, первым в поэзии сказал Данте.

Данте жив, вот что.

Миниатюра Джованни ди Паоло в книге, сделанной около 1450 года для Альфонса V, короля Арагона, Неаполя и Сицилии.

BL Yates Thompson MS 36, fol. 179r

Под выходные, под затмение — немного новостей. Даст бог, начну возвращаться в мир живых в любимом Калининграде.

Каждый раз, как я вывешиваю вконтактике очередную правдивую сказку, кто-нибудь приходит в личку и просит: "Не могли бы вы перенести это и в телеграм, а то моей сестры — мамы, дочери, подруги жены соседа по даче — нет ВКонтакте?". Не очень понимаю, какой смысл в полном дублировании прастихоспади контента, но пусть эта будет и здесь.

У Кая и Герды всё хорошо.

Двое детей, мальчик и девочка, думают о третьем, но чуть позже, Герда взялась расширяться — у неё прекрасный цветочный питомник, лучшие розы на рынке. Она до сих пор сама работает в теплице, когда получается вырваться, и её цветы никогда ничем не болеют; рука лёгкая, говорят работники.

Кай делает игры для телефонов; вернее, сейчас их делает уже его фирма, но те головоломки, которые он придумывает по старой памяти сам, всегда идут на ура. Один блогер как-то спросил его в обзоре, откуда он берёт идеи, и Кай ответил, что головоломки ему снятся. Так и есть, правда, он никому никогда не расскажет, что в его снах головоломки невозможно решить, кусочки льда кружатся, кружатся, посверкивают гранями, и, кажется, вот-вот сложатся... но нет, ничего не выходит.

В такие ночи Кай просыпается и уходит на веранду, откуда видно звёзды — или хотя бы небо. Он знает, что всё равно не уснёт до утра, так зачем ворочаться и будить Герду? На веранде всегда прохладно, но Каю даже нравится зябнуть, он сидит на деревянном полу по-турецки, смотрит в темноту и думает, что мог бы получить весь мир и пару коньков в придачу; да теперь-то что. С Гердой он, понятно, об этом молчит, она же столько для него сделала.

А так у них всё хорошо.

Единственное, что огорчает Герду — Кай всегда берёт отпуск в горнолыжный сезон и уезжает кататься на сноуборде. На юг его не вытащишь, поэтому к тёплому морю Герда летает с Маленькой Разбойницей. Та теперь занимается грузоперевозками, страшно выматывается, и лучший отдых для неё — поваляться на пляже. Вечерами девочки сидят под пальмой с пина-коладами, и после третьей Маленькая Разбойница, вернее, фру директорен, обычно говорит:

— А может, бросим всё, махнём, не знаю, в кругосветку на яхте, или к полюсу? Или в ашрам какой, просветление искать, а?

Герда, как всегда, только улыбается.

Нет, конечно.
Конечно, нет.

Не хотела я плодить сущности, но ладно, пусть будет отдельный канал для сказок. Частого пополнения не обещаю, буду переносить из ВКонтакте, как появятся, ну и старенькое туда сложу.

Телефонная игрушка, в которой я временами разбиваю чашки и сердца, когда не получается пройти уровень, показывает грустную собачку и пишет:

— Пропала жизнь.

"Если бы я жил нормально, — автоматически откликается в голове Войницкий, — то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я с ума схожу...".

Оно понятно, life lost, но локализаторы стреляют от бедра, переводя на предустановленный не столько язык, сколько всё то, что на этом языке сказано. А всё сказанное сплетается в сеть контекста, в которую и улавливается ум, не поверящий себя параноидально каждую секунду с корпусом текстов, и вот уже нарисованные собачки в России цитируют Чехова, что ж ты будешь делать.

Матушка, я в отчаянии! Матушка!

Ну, и из именинника Чуковского под конец дня:

Плохие переводчики страдают своеобразным малокровием мозга, которое делает их текст худосочным. Каково Хемингуэю, или Киплингу, или Томасу Манну, или другому полнокровному автору попасть в обработку к этим анемичным больным! Похоже, что они только о том и заботятся, как бы обескровить гениальные подлинники. У таких переводчиков нищенски убогий словарь: каждое иностранное слово имеет для них одно-единственное значение. Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда только лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун? Лодка у них всегда лодка и никогда не бот, не челнок, не ладья, не шаланда. Дворец — всегда дворец. Почему не замок, не палаты, не хоромы, не чертог? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке — худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Почему не стужа, а холод? Не лачуга, не хибарка, а хижина? Не каверза, не подвох, а интрига? Почему печаль всегда печаль, а не скорбь, не тоска, не кручина, не грусть? Плохие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой, привлекательные и мало ли еще какие!

Множество у этих людей всегда только множество. Почему не прорва, не уйма, не бездна, не тьма? Препятствие — только препятствие, а не помеха, не преграда, не препона.

Словесное худосочие надо лечить. Конечно, если болезнь запущена, окончательное выздоровление едва ли возможно. Но все же мы должны озаботиться, чтобы анемия приняла менее тяжелую форму, а для этого переводчикам следует изо дня в день пополнять свои скудные запасы синонимов.
________

"Высокое искусство", разумеется.

Как всегда.

Второго апреля мы уже много лет отмечаем день крокодила — просто именно второго апреля я некогда прочла первую лекцию бестиарного цикла, именно про крокодилов.

А началось всё, как всегда, с перевода библейских цитат.

Нынешняя непереносимость прилагательных меня, честно говоря, утомила неимоверно. Ах, пиши глаголами, ах, не рассказывай, но показывай, ах, школа писательского мастерства, последние три места, всего за дцать тыщ вас научат, что прилагательные пошлы и устарелы, не надо их.

Пушкин потому и наше всё, что им можно бить любую карту.

…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.

Незаметных, а?
Незаметных!

Если верить прогнозу, к завтрашнему вечеру похолодает, пойдёт снег — а то, глядишь, и ляжет, и полежит. Но пока среди наших панельных шестнадцатиэтажек поляны пролесок, впору волшебному народцу плясать.

Здесь могло бы следовать некоторое банальное рассуждение о вообще, даже с цитатами из подобающих классиков, но не сегодня.

Сегодня жизнь, как учил наш божественный декан, опять обширнее литературы.

Полянка пролесок из прошлой записи выглядит нынче так.

Снег полежит да стает, пролески его переживут, как всегда. Нежного слабей жестокий, Вальсингам знал, что говорил.

начисто, набело
будто и не было
всё, что сложилось неладно
складывай наново

радость моя, цвети

всё на снегу теплее
ступай, он тает
чёрные зёрна во рту
прорастают алым
солнце сквозь веки
открой, синеву впусти
нет, говоришь?
но страх у тебя в горсти
станет водой
и станет весной
и станет

так провожает сестру
лучезарный Бальдр
смотрит пролесками вслед ей
с крокусов золото сыплет
снегом дорогу метит
чтобы во тьме виднелась

и Персефона слабая
щурясь, на свет выходит
мёрзнет на этом свете
пока не верит

На днях краем глаза зацепила по телевизору "Двух капитанов", в который раз поразилась, как это Каверину позволили осью романа сделать цитату из Теннисона, которого советское литературоведение при делении на агнцев и козлищ безусловно зачисляло во вторую категорию, как тогда говорили, "реакционных" авторов.

А потом подумала: так ведь весь роман, все элементы фабулы, все коллизии сняты через кальку на оконном стекле — а не то на стекле настольном, положенном на подлокотники кресла, с лампой на сиденье, была такая технология — с английской литературы. Диккенс, конечно, "Домби и сын" прежде всего, вплоть до пропажи и подразумеваемой гибели героя, но и "Дэвид Копперфилд", Ромашка — чистый Урия Хип.

Это, конечно, отдельная большая тема — выращивание из черенков английской литературы XIX века, причём читаемой, популярной, литературы советской; надеюсь, у кого-нибудь из коллег руки дойдут всерьёз ею заняться. Феномен в чём-то родственный фанфикерству, желание приспособить, как это называется на резиновом языке анонсов, полюбившихся героев к своей правде, присвоить их, а главное, не расставаться. Вопросы любви, как всегда.

С другой стороны, работает — не трожь. А оно работает, оно работает, как провербиальные прадедовы часы, и в книжках, и в сериалах, и в компьютерных играх, и везде, что бы ни придумали ещё, будет работать.

Наш шерлокхолмс — это не фильмы Масленникова, при всей моей к ним нежности, наш шерлокхолмс — это великие "Кортик" и "Бронзовая птица". Особенно "Бронзовая птица", этот восхитительно готический роман про пионеров, эта собака Баскервилей среди родных осин, люблюнимагу.

Бороться и искать, найти и перепрятать, как глумился мой второй класс. Лорд Альфред был бы фраппирован, но кто его спросит.

Калининградцы, первый звонок.