Быстрее человечьего улова
На воздусях качаемое слово
И обоюдоострая война
Двоящимися мыслями полна

Седой как лунь предвечный господине
Не умирай при дочери и сыне
А лучше при родивших умирай
Со сросшимися голенями - в рай

Пускай несут, в крови руками тонут
И под твоею тяжестию стонут
Как будто снова выласкать хотят
Во чреве беспокойное дитя

На выданье - носилки и каталки
Земные человеческие свалки
За много лет до честного венца
Распахнутые вилами сердца

04.09.2024

Порою кажется, что во мне нет ничего, кроме боли. Чувствую, как божественная рука не до хруста сжимает кости, на краткий миг становится тяжелее дышать, сердце уходит в пятки, а в самой глубине рождается любовь и мольба.

Бывают дни, когда я хочу к отцу. Когда моя жизнь стекает по стенке, и я не могу ни длить её, ни обрушить — двинуться в нечеловеческий путь. Когда хочу стать кем-то вроде ежа, тумана или головки соли, чтобы люди не высмеивали меня. Чтобы не пить чашу презрения и отмщения за все внутренние дары, с которыми ношусь как дурень с писаной торбой и не могу утешиться.

Вокруг меня — топи и преисподняя, в которой топчутся люди, безликие и несчастные, хватающие меня за подол. Я падаю на их сплетённые руки, в тени их горя, в тени того, что могло бы стать их сродным трудом, не могу себя защитить...
Даже эти писания даются мне с болью, будто лью масло на ржавые шестерни́.

У нас чудовищ зрение острее
Повесьте нас на корабельной рее
Пусть копья ваши дивной красоты
Растут сквозь наши временные рты

О темена воинственно златые
Таскайте нас за волосы и выи
Краеугольным камнем о висок
На веки вечные
наш сон глубок

Влеките нас
Сквозь тьмы земли и ямы
Вопите несочувственное я/мы
В расщеп вербы протаскивая плоть
Помилуй мя тщедушного Господь

У нас чудовищ зрение светёлкой
И маяком и новогодней ёлкой
И светом преисподней по часам
Чтобы взмахнуть колена к небесам

14.09.2024

Невзирая на страдания я всё-таки ценю жизнь: свой дух, свой ум, свои искания, своё мягчайшее тело. Даже разнобежные мысли, струящиеся в тайных местах. И пусть иногда я чувствую себя разорванной на куски, душа моя цельная, дарующая сокровенную радость.

С каждым человеком погибает хрупкий сосуд, часть мировой истории, божественный голос, который слышат немногие, однако через многие руки перекатывающийся к тысячам лиц... Искажённый, надтреснутый, как громовой раскат, или тихий, словно птичьи прыжочки, он становится частью пения и цветения, великого поворота и скола в теле, куда должна сочиться чужая плоть до смерти и воскресения.

Я, Пастирю, напився марнотою,
З-над озера зеленою водою,
Тому у пеклi черевної мсти
Волаю з горла: "Господи, прости".

Тримай розарiй кволими вустами,
Моя несило з черевними мстами,
Моя невпинна боле з-пiд ребер.
Якби ми, Боже, щáсливо помер.

Якби ми, Боже, пред Тобою стану,
I кров свою поллю iз рани в рану.
О кров моя — iз рани до рання —
Тече по свiтлу сонячного дня.

Iду на ви, розпеченi марнóти.
Iду у бiк розпеченої глóти.
Iду i йтиму нескiнченнi днi
По вилицi в священному вогнi.

18.09.2024

Давид, беря Мелхолу от Фалтия, был царём. Для неё — царём, который отнял жену у мужа, и требования к нему были царскими.
Он скакал и радовался о Боге, а она уничижила его в сердце, взирая из нелюбви на любовь.
Давиду бы понять это и отпустить Мелхолу, памятуя, что раньше и она радовалась, и предала отца, и много "пострадала за него", но это же женщина. Её, как шатёр, не стыдно было свернуть, положить на мула и унести куда заблагорассудится, особенно царю, праведнику. Но если ты — только царь и зашёл с позиции силы — прáва на свою собственность, не стоит удивляться, что на радость твою глядят соответственно — из сердца, которое ты сам погубил и ожесточил.

История — с точки зрения правоты его чувств, а именно радости, пред которой меркнет царская честь. Не думаю, что Мелхола, дочь первого помазанного царя, была не богобоязненной, но любовь к Всевышнему была ей невнятна, ибо любить можно того, кого знаешь лично, а богообщение ей было затворено.
Ради Давида она "вышла из родства своего", как некогда Авраам (вот, что бывает, когда муж в глазах женщины становится богом), и цена была высока. Новый царь отменил решение старого, не посчитавшись с нею, стряхнул, как перчатку с чужой руки, и заткнул за пояс. Мелхола лишилась радости, оттого и чужая радость была ей так тяжела.

Юдифи, богобоязненной непророчице, нужно было лишиться мужа, чтоб обратиться к Богу и предстоять Ему. Именно этот строй, разрушенный Иудифью, пытался упрочить Павел уже в обновлённой церкви, говоря, что "жене глава — муж, а мужу — Христос", становясь "в проломе за сию землю" пред патриархами — иудеями ли, язычниками, — заботясь о земном лике церкви ценою женского богообщения. Урок Мелхолы, его лишённой, и Юдифи, которая сама о себе вопрошает Господа, не был усвоен.

Любопытно, когда писатели разучились играть всерьёз? Что стало с творцами, обложившимися ложным смирением? Почему дар стало стыдно называть даром, огонь — огнём, горящим в костях как у пророка Иеремии?
Откуда в устах демиургов "стишки, рассказики, не сочтите за труд" и прочее, будто отгоняют чертей, заговаривают им зубы, поют смертные колыбельные, чтоб дитя и правда не умерло.
Откуда эта боязнь сказать что-то неуместное, "пошлое" — от чистого сердца. Куда вообще делось сердце? Почему не раширяется, не ноет при звуках труб и само не подаёт голоса? Какие же мы "по образу и подобию", если ничего подобного нет, и образа нет, а всё потому, что данное свыше не можем назвать по имени.

Что с тобой стало, Мастер? "Да сотворим имена" (с).

Всё написанное попадает в паучьи сети, которые только и ждут, когда ты споткнёшься, будешь уловлен в слове, высмеен за свои откровения, даже если природа их сурово непоэтична.
Меня снова изваляли в грязи. Болтали ядовитыми языками и слюной своей заку‌порили чувствилище... Стихия — в стихах — которая, казалось, вот-вот вынесет на берег что-нибудь ценное, замерла во мне. Если бы за поэзию платили построчно, было бы верным строки взыскать с обидчиков, но увы, за мои стихи я редко получаю доброе слово.

Эта грязь долго стояла во мне густым и тёмным болотом. Не разжижалась, не текла в словеса, потому что сперва её нужно было протащить через внутренности — по капле, по капле...
Когда-нибудь они — внутренности — выйдут из строя, болото соберётся под кожей, покровы лопнут, а я упаду среди крови и грязи замертво.

Дорогие, сил нет никаких заниматься распространением нового ролика о Марии Спиридоновой, поэтому просто еще раз опубликую ссылку на него здесь: https://youtu.be/vr5jopdN68Q?si=1Wd9EDVrQRDPnOM9

Ролик, как всегда, охватывает несколько тем: это и специфика борьбы революционерок конца 19-го и начала 20-го века, сопротивление женщин беспределу властей насильственными методами и тема репрессий.

Центральной линией идет история об одной из самых выдающихся фигур тех лет, о Марии Спиридоновой. Если вы о ней не слышали, то вам, думаю, будет интересно, мощнейшая женщина была.

Благодарю за поддержку!

Порой сокровенное само приходит на ум, падает во внутреннюю стихию, чтобы при закрытии глаз в сознании всплывали картины.
Харьковские улицы, повороты, седьмое небо, заход в метро, глубокое моральное истощение — лишь тень на плетень и эхо папиной жизни, в которой у него была мимика наравне с талантом друида, а ещё голос.

Читаю его Листки и чувствую, что он всё ещё здесь, за стенкой, — со своими шагами, песнями, лупаньем орехов, — обдумывает написанное, точит карандаш ударом ножа... Мне лишь нужно окликнуть его, и он отзовётся, ответит на все вопросы и расшифрует тáйнопись, которую я помечаю как <нрб>.
Видит Бог, как же я тоскую, как плачу, какая у меня внутри глубокая рана, как беспомощно я оборачиваюсь назад, кладу на весы всю прежнюю жизнь и нахожу её очень лёгкой. Она годна лишь для переплавки — как капля в потоке чистого логоса — без страха и сожаления о прошедшем.
Я бы не взяла с собой ничего. Ни красоту, ни ум, ни краткие почести, ни хрупкую, как кувшинка, "мирную жизнь", — а только его любовь. Только его любовь и его — живого и мыслящего, живого и любящего свою любимую дочь. За встречу с ним я отдала бы связку ключей, как Мастер, но у меня и этого нет. Внутри я — ободранная нищая псина, а внешне — цветущий сад, ещё живой и благоуханный, с толстыми сте‌блями и наполненными соком плодами. Феномен улыбчивой депрессии — обо мне, и пусть слабый крохотный свет мой не вводит вас в заблуждение: я сломлена до хруста костей...

Папа стал крошечным корнем в мировом древе, каплей смолы, слезою, тонкой сердечной мышцей, которая вот-вот оборвётся. Я чувствую себя Ольгой Берггольц, зовущей второго мужа с таким отчаянием, будто крик её поможет ему воскреснуть.

О влажные ветры во чреве огня,
Шумящим кольцом обнесите меня!
Короткий хребет превратите в ладью,
И лягте покровом на кожу мою.

Божественной солью плесните в глаза,
И нежно надуйте мои паруса.
Волной пробежите по хрупким костям,
И волосы русые взвейте на стяг.

Пусть я, избегая земельных оков,
Дрейфую по морю меж брызг и судов,
И пусть человечество ночи и дня
Во веки веков не садится в меня.

Во веки веков люди мира сего
Пускай не найдут живота моего.
А я буду плыться на тяге крови
Тоскою древесной по морю любви.

02.11.2024

Как страшно быть звучащей медью,
И глупой вестницей вины,
Грозой небес, и мелкой ледью,
И сколом треснутой зурны.

И поэтической душою,
И юдоострым козырьком,
И подъязычною молвою,
И нежным мёртвым языком.

Ужасно быть кровавой раной,
И приходящею тщетой,
И нищей странницею странной
С навек протянутой рукой.

На ней сольются воедино
Слова, огни и суета:
"Гори, беспечная скотина!
Гори, святая простота!"

04.11.2024

“В поход — вези” — “А это для добычи!”
Покрой меня навесами из дичи,
И защити озёрами из тьмы,
Когда светящий свет пойдёт на мы.

Когда пойдёт на мы блаженный пламень,
И разобьёт детей моих о камень,
И вместе с ними вывернет на лёд
Святую тайну — вересковый мёд —

Подобная юродивому змею
Я тотчас же навеки онемею —
Взыскующей добычей из добыч
Из-под пяты переползу под бич.

05.11.2024

Поймала себя на мысли, что всё чувственное в моём исполнении — под цензурой. В редкие моменты, когда до него доходит (до описания мною чего-то эдакого), я использую эзопов язык и вообще стараюсь не проболтаться, а то вдруг читатели поймут, каковы мои намерения. Пишу о физическом и чувствую, что выдаю себя с головой, выворачиваю постыдные мысли, и мне становится горько, будто в писания мои через плечо смотрит наблюдатель и вот-вот высмеет меня...

[Томление ощущается так, будто Рахнера перетянула меня паучьими нитями, а после и сама я — из её тела — связала любимца по рукам и ногам. И чем больше он дёргался, тем сильнее затягивалась "верёвка" — на кистях и щиколотках, на предплечьях, локтях, — а му́ка увеличивалась от мускульной силы. Я склонилась над ним, растопырив все восемь ног, чтоб горячий сок с педипальп скапывал ему на живот, струился по бёдрам, обжигал восставшую плоть, а трепет от кровотока, гусиной кожи, вожделенных движений соскальзывал по паутине к ногам...]

Если иметь дело с фантазией, то лучше в нечеловеческом, на письме и в уме, чтобы не множить смыслы на месте Эроса. Он, лишённый трепета и первозданности, становится репрессивным, и не может совершаться в простоте.

Вообще Господь вверил нам зерно страсти как маленькое огниво, легко выполняемые движения, полудетскую, в лучшем смысле тварную радость и простоту в отношении к этому, а мы — человечество — перекоптили божественное в стыде и мнимой порочности, чтобы где-то в уголках таиться с плохо сделанной "культурой" (так я называю порнографию), получив взамен лишь посткоитальное чувство и глубину опустошённости.

Нужно научиться читать книгу собственной судьбы: главное послание от Бога каждому человеку. Сохраняй себя для вечности, ни за кого не ручайся, не влияй на выбор людей. Свидетельствуй о Боге поведением веры и прирастай в образе Божием. Будь странником на земле и пришельцем, чтобы обрести Дом.

20.01.2017

Листки 2017

О Пастирю мій, я — земля для Твоєї любови.
І хвиля стемнèнна, що йде по Твої риболови,
Що суне по Тебе, волає і знову стиха —
Розплавлена міць і з усих невимовна жага.

Я скелею голою випнусь і стану між люди,
І кров Твою з ока знесилено виллю на груди:
І сили силенні нехай, захлинаючись, пьють,
Розхристані недра й з усих невимовную лють.

Я злину на землю із тіла Твоєї купи́ни,
Солодша за мед і пряміша за труни і спини,
Мов трунок вогненний — нерибний розпечений влов —
Соленая сіль і з усих невимовна любов.

25.11.2024

Во грудях — дом и чрево — дом-вольни́ца,
Как тёмлый лёд в истаявшей петлице,
Как домовина — вешняя гроза,
С водою врозь — в единые глаза.
Медовым ветром выкурены соты.
Домо́вый сыч, надо́мные темно́ты,
Сырая ярость, радостная весть,
По лествице — невиданная честь.
Таков мой дом у дедового яра:
Дрибная пыль столетнего пожара
От рукояти и костей седла,
На коем я седела и ждала,
Что будет дом, и нежность, и отрада,
Живые голоса в глубинах сада,
Нехо́жий смерти — в богомольный люд
И вечное прощение-приют.
Доколе Бог? Вотще-amа́re а́mo.
Мой вечный дом — пророческая яма,
Мой вечный танец — в око круговерть.
Над колыбелью — праведная смерть.

09.12.2024

Если бы я писала "Роман в Листках", у меня бы вышел кóроб не хуже рóзановского, потому как даже дневник из-за физической формы кажется книгой, а в книге вымарываешь с бóльшим сопротивлением.
Я давно не занимаюсь "литературой", а с тревогой и страхом ожидаю каждое слово так, будто оно последнее в жизни.

Великое благо — не удерживать дар, позволить ему течь как угодно, в том числе мимо ума и воли. Ничего не предпринимать, не двигаться с места, не участвовать в своей судьбе, а смиренно ложиться, как пророк Иезекииль, под божественное бремя и узы.

Вся моя жизнь бытийствует без свидетелей — заметкой на поле Имени Розы.
Писать я учусь всякий раз по новой, изобретаю язык, разминаю руку, вспоминаю, что же такое буквы и словеса, а на фоне теплится мысль, мол, вот бы ещё пожить! Дожить остаток туманной жизни, написать ещё строчку, ещё одну, и чтобы время между сим и грядущим словом было короче.
Никаких блистательных планов, никаких книг, водворений в литературу, науку, музыку, в юродствование перед народом, потому как даже за "малую трубу Божию", краткий рассказ и притчу можно получить по губам.

Господи, откуда в людях и их стезя‌х столько скверны?..