​​Об Иллиесе, мимолётности и странных самовнушениях — Сергей Простаков.

В последние четыре года я никого не читал так много, как Флориана Иллиеса. Речь не об объёме прочитанного — его книги не так велики. Но все переведённые на русский язык я уже прочитал.

У меня сложился своего рода ритуал. Каждый июль, начиная с 2020 года, я открывал изданный Ad Marginem на пухлой бумаге том Иллиеса и погружался в его особую атмосферу, которую не так просто передать словами. Лучше всего это получилось у самого писателя: всё, что кажется вечным — мимолётно, а мимолётное — вечно.

И самой правильной рецензией на эти книги станет не оценка стиля или вложенных в них авторских идей, а попытка вспомнить собственный опыт их чтения.

Июль 2020 года. Я уехал в отпуск, во время которого меня отменили в твиттере и в журналистской тусовочке. На вторую неделю опустошённости я начал читать «1913: Лето целого века». Вечерами в дальнем углу своего деревенского двора я жёг костёр и погружался в метания европейской богемы, не ожидающей, что их миру остаётся от силы год. А сам я в один из вечеров увидел летящий на юг самолёт над моей головой. Он оставлял долгую лыжню пара. Типичный небесный пейзаж моего детства — он исчез после 2014 года. Откуда и куда летел тот самолёт? Не знаю. Но тогда я счёл, что это добрая примета.

Июль 2021 года. Тот год был одним из лучших в моей жизни. Вокруг рушился, как казалось (не казалось!), мир, а я наслаждался нежданно обретённым личным счастьем. Когда наступил июль, я уже торопливо подгонял лето. Собчак сделала мне предложение о запуске студии подкастов — казалось, я преодолел все свалившиеся на меня беды, а на беды общественные я учился смотреть со стороны. В те дни я читал «1913: Что я на самом деле хотел сказать».

Июль 2022 года. Мы с любимой уехали в Ленинградскую область, сняли дом поближе к озёрам с магическими финскими названиями и подальше от новостных лент. Ad Marginem в тот год умудрились издать «1929-1939: Любовь во время ненависти. Хроника одного чувства». Тяжёлый эксперимент для того года — читать эту книгу отстранено от происходящего с тобой и друзьями. В тот июль я вдоволь насмотрелся на облака — красивее тех, что ползут с Финского залива через Карельский перешеек, видеть мне не приходилось.

Июль 2023 года. В питерском книжном я купил сборник искусствоведческих статей Иллиеса «А небо опять голубое», а осенью его оставил в России. Мне привезёт его знакомая как раз к той самой поре, когда я уже привык читать писателя. Год эта книга дожидалась меня, и казалось, когда я срывал плёнку, что я как будто делаю то лето на Карельском перешейке окончательно историей. Начинал «А небо опять голубое» боязливо, но оказалось, что в книге не искусствоведение, а всё тот же «мимолётный» Иллиес. Вот только что небо было голубое. А теперь сгущаются тучи. Надвигается гроза. А потом опять голубое небо.

Когда я закрыл последнюю книгу Иллиеса, во мне поселилось суеверное ожидание. Вот если в следующем году Ad Marginem ничего из Иллиеса больше не издаст, то и весь этот мрачный период начала 2020-х годов закончится — вот такое необоснованное ожидание у меня появилось. А потом я увидел, что Иванов с Котоминым всё-таки переводят уже книгу Иллиеса о художнике Фридрихе. Что ж… Впрочем, к этому лету они не успели. Но я уже отмахнулся от этого глупого ожидания. Жизнь по прежнему течёт в своих суровых берегах, а над ней хмурое без луча солнца небо. А с книжкой-то Иллиеса было бы получше. Наверняка получше. Ждём.

Фотография Генриха Кюна, излюбленного персонажа Иллиеса, 1913 год.

#простаков

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

​​В новом выпуске опросника «Кенотафа» — самая обсуждаемая инди-группа сезона hehehe. Катя и Сергей ответили на наш традиционный список вопросов о книгах и чтении.

https://teletype.in/@thecenotaph/oprosnik-hehehe

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

​​Сергей Простаков перечитал Рассела и делится интересным внутренним открытием.

Есть удивительная роскошь, которой многие из нас не пользуются — перечитывание понравившихся книг. Можно бесконечно ссылаться на недостаток времени и на книжные полки, ломящиеся от купленного и непрочитанного, но ничто так точно не отражает перемены в нас как возвращение к книге, которая когда-то понравилась.

Весной я уже рассказывал о том удовольствии, которое получил, перечитывая «Историю западной философии» Бертрана Рассела. На днях я наконец-то её закончил. И по этому поводу несколько соображений.

Когда я впервые читал эту книгу Рассела в 2013 году, меня буквально лично оскорбляли его нападки на Руссо, немецкий романтизм, Гегеля и Ницше. Ну, как же! В ту пору я сам был последовательным руссоистом и романтиком. Проще говоря, русским националистом, верящим на волне Болотной, что рано или поздно национализм в стиле «Спутника и Погрома» вступит в союз с либерализмом и вместе они построят «прекрасную Россию будущего». Нападки Рассела на философов, являвших цвет континентальной мысли, которая лежала в основании моих представлений о мире и такого грядущего союза, мне казались обидными и несправедливыми упрёками пресытившегося британского аристократа.

Но вот в 2024 году я перечитываю его и понимаю, как же он прав. Если не во всём, то точно — в презрении к философам, которые ставили во главу угла эмоции и чувства, а не здравый смысл. Со студенческих времён Локк и Юм мне казались невыносимо скучными душнилами. А сейчас, глядя на мир из той исторической дыры типа очко, где мы все вместе оказались, их акцент на здравом смысле и на всём среднем и мещанском кажется единственно адекватным.

Интересно: не перечитав Рассела, я вряд ли бы отследил и осознал эту перемену. У меня изменились взгляды на фундаментальные вопросы вообще и на историю философии в частности.

Впрочем, конечно же, если чему-то и учит опыт перечитывания Рассела, то необходимости интеллектуальной дисциплины, аккуратности и честности. Перед тем, как раскритиковать того же Руссо и Ницше, он пересказывает их идеи беспристрастно. Да и Локку достаётся за догматизм в сфере частной собственности. Простейшее упражнение на здравый смысл — пересказать себе самому безэмоционально взгляды оппонента. Если получится, то поздравляю: кажется, вы приняли противоядие против любого рода фанатизма, привыкшего рядится в одежды исторических обид и социальной справедливости.

#простаков #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Российский футбол — почему несмотря ни на что мы его любим.

«Кенотаф» задумывался как издание про литературу, историю, память, и в меру сил таким и старается быть. Но иногда нам хочется поговорить и на другие не менее волнительные темы.

Так родилась идея разговора о российской футбольной Премьер-лиге — уже в эту пятницу 26 июля мы опубликуем его для подписчиков нашего Boosty.

Российский футбол находится в том же месте, что и российское кино. Ни еврокубков, ни реальной интриги, ни тем более интересной игры. Но почему тогда мы продолжаем его смотреть, следить за футбольными новостями и аналитикой, сводящейся к двум простым тезисам «нужно показывать свою игру» и «потому что они, б***, сильнее»?

На эти вопросы ответят Руслан Гафаров, Сергей Простаков и Егор Сенников.

Только для подписчиков нашего Boosty. Самое время подписаться: https://boosty.to/thecenotaph

И вот он — долгожданный разговор об исторических смыслах российского футбола.

Руслан Гафаров, Сергей Простаков и Егор Сенников решили ответить на вопрос: что заставляет в 2024 году следить за российским футболом?

Но в итоге их разговор от обсуждения чисто футбольных вещей быстро перешёл к главными сюжетам издания «Кенотаф»: почва и судьба, время и место, память и забвение, напряжение исторического момента.

Самое время подписаться на наш Boosty: https://boosty.to/thecenotaph

А также высказаться о российском футболе в комментариях: @thecenotaphbot

​​Провода — Похолодало (2007), 5/5*

Середина нулевых скоро станет материалом бесконечной рефлексии, как уже давно стали восьмидесятые, девяностые, да и начало нулевых. Вбросим же cвою вязанку хвороста в этот разгорающийся костёр.

Не было более омерзительного времени с точки зрения отечественной массовой культуры, чем обозначенная эпоха. Не исключаю, что просто я вошёл в возраст, когда окружающий мир принято отрицать, но всё же и спустя два десятилетия невозможно отстраниться от того неуютного ощущения, которое тогда было разлито в мире. Для краткости остановимся на музыке. Воспеваемое многими, и в частности изданием «Кенотаф», время конца девяностых — начала нулевых к тому времени закончилось. Денег стало ощутимо больше — творческого порыва сильно меньше. Главные певцы эпохи — Филипп Киркоров и Сергей Шнуров. Последний умудрился коммерциализировать мат. По телевизору господствовали фабрики звёзд. В моду входил отечественный коммерческий R’n’B — и сегодня такой же тошнотворный, как и тогда. Русский рэп уже вовсю звучал из Siemens C65, но Василию Вакуленко пока далеко до Киркорова и Шнурова. От «Нашего радио» резко запахло нафталином. Из последних заметных его открытий — группа Lumen, которая до самого начала десятых отдувалась за весь русский рок. Любой человек моего поколения, стоило подняться ростку его вкуса, перескакивал на западную музыку. Мои ровесники выучили термин «инди-рок», под которым понималась россыпь исполнителей и музыкальных явлений. Из этих увлечений произрастёт позже вся наша музыка десятых, но пока до этого далеко, «Фабрику звёзд-7» выиграла украинка Анастасия Приходько.

Характерная примета эпохи — продюсер Леонид Бурлаков, открывший нам «Мумий Тролль» и Земфиру**, попытался в 2005 году проделать такой же трюк с самарской группой «Братья Грим», и у него ничего не вышло. «Ресницы» из нулевых сейчас звучат как «Букет» Александра Барыкина — песня замечательная, но восьмидесятые ассоциируются не с ней. Но, вероятно, впечатлившись примером Бурлакова, Дмитрий Гройсман, продюсер группы «Чайф», решил провернуть такой же трюк с группой «Провода».

Он оказался неудачным, потому что несвоевременным — вечная драма. Тому времени первых потребительских кредитов и массовых выездов за границу соответствовали «Про любовь, про тебя, про знакомые слова» и «У нас в клубе чиксы танцуют», ну, или Jealousy! Turning saints into the sea, а песни альбома «Похолодало» не соответствовали. Что там дальше было, неизвестно — может быть, даже всенародно осуждаемые наркотики. А жаль, появились бы эти песни лет на пять позже, да не через продюсерские ротации, а через паблик Motherland, наверняка история группы сложилась бы успешнее.

Такой 2007 год хочется вернуть. В рецензиях тех лет музыку группы часто обозначают как качественный русский рок — что это значит, ни тогда, ни сейчас объяснить невозможно. Сейчас же в этих песнях слышатся первые эксперименты с русским ревайвлом пост-панка, что характерно, одинаково вдохновлённым и Interpol, и «Кино». От посвящения Цою «Про "Кино"» мурашки бегут по коже — никакие трибьюты с этой песней сравниться и сейчас не могут. А несингловая вещь с альбома «Я ещё пока никого не убил» так и вообще спустя годы зазвучала гимном той эпохи. Заглавный трек был вдохновлён Дмитрием Быковым*** — в те годы он после «Пастернака» стал главным писателем. «Глубоко» — посвящение Лагутенко. «Родинка» — так уж и быть, русский рок в его эталонном изводе, см. название. Вторая вещь на альбоме, из-за которой его нужно помнить и слушать — «90-е». В ней схвачено всё то, что остаётся после кипения любой эпохи — тоска, безнадёжность, безвозвратность, светлая грусть, безответность памяти, ну, и тоска по не сбывшемуся. В общем-то вечная история, которая и к нулевым тоже относится.

Что ещё слушать у «Проводов»:
больше нечего

* — альбома нет на легальных стримингах
** — иноагент
*** — иноагент, считается РФ-властями террористом

#альбомы_кенотафа #простаков

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Равенство в смерти

Белая Дьяволица, жовиальный циник… В цикле «Расходящиеся тропы» на календаре 1945 год — и Егор Сенников размышляет о том, как смертью уравниваются противоположности.

В конечном счете, разница между теми, кто уехал и кто остался, сводится к тому, сумели они остаться людьми или нет. Невидимые бухгалтеры сводят баланс: это в плюс, два в уме, здесь минус… Счет закрыт. 
1945 год: стремительный бег извещений о смерти по глади газетных страниц, писем, телеграфных лент и киноэкранов. В этом море трупов отдельному имени легко затеряться; соседи по некрологам напирают со всех сторон.

Она умирала долго. Те, кто помнили ее еще по Петербургу, по ранним годам эмиграции, не могли примириться с тем, что эта яркая женщина, так лихо отплясывавшая польку в Амбуазе в 1922 году, превратилась в худую маленькую старушку с седыми волосами. Бунин, ненавидевший похороны и прощания, постоял над телом, закрыл лицо левой рукой и заплакал.

Великий писатель прощался с Зинаидой Гиппиус.

Страстная женщина, поэтесса, светская дама, символ декаданса — все про нее. Гиппиус, очевидно считавшая себя умнее, чем она была на самом деле, была сложной — и в Петербурге, и в эмиграции. Парижская Зинаида даже как будто стала злее, чем была на родине. 

До революции ее дом с супругом, писателем Дмитрием Мережковским, был салоном, где, например, робкий Гумилёв впервые повстречался с Белым. Саму себя она видела то ли звездой, то ли политической фигурой; в любом случае, персонажем до некоторой степени надмирным. Фигура, читающая стихи в белом хитоне — и спустя годы Пришвин, помня об этом, будет называть ее Белой Дьяволицей. Хозяйка салона, летом 1917 года дающая советы Керенскому. Перепридумывающая гендер. Холодная. Жесткая. Лицедействующая в своей показной религиозности. Яростная.

Блевотина войны — октябрьское веселье!

В эмиграции она хиреет; вне России ей тяжело. Смотрит — но не видит. Злится, но все больше не по адресу. 

Пела скорый конец света — и оказалась в Париже, захваченном нацистами, где муж ее по радио сравнивал Гитлера с Жанной д’Арк. Проклинала всех старых знакомых, оставшихся в России; обвиняла их в том, что продались большевикам. Но голос ее становился все тише и тише. Пока совсем не умолк.

Не плачь. Не плачь. Блажен, кто от людей
Свои печали вольно скроет.

За полгода до Гиппиус на ПМЖ в мир теней переехал Алексей Толстой, ее давний знакомый. Оба друг друга не любили: приятель писателя вспоминал, что «Толстой, смеясь, говорил, что Мережковский напоминал ему таракана с длинными усами, а Зинаида Гиппиус — глисту». Гиппиус же, хоть и отдавала ему должное как писателю, презирала его за возвращение в СССР, за цинизм, за предательство эмигрантских идеалов. И за талант, добавим мы. За наслаждение жизнью.

Толстой был большой человек — как в таланте, так и в пороках и страхах. Лауреат всего на свете, ведущий писатель, «красный граф» — он знал, что умирает, и страшился этого. Избегавший (как и Бунин) даже разговоров о смерти, он сам себя в нее тащил в последние годы — работая во время войны в Комиссии по расследованию злодеяний фашистских оккупантов. Он был в Харькове с Эренбургом, когда там прошел первый процесс над нацистами; вернулся оттуда пожелтевшим и постаревшим. Он писал — и ему становилось хуже. Раневская вспоминала, как встретила его на Малой Никитской; тот бросился к ней из машины и сказал, что не может быть в ней — там «пахнет». Раневская чувствовала лишь запах духов. А Толстой — запах смерти.

«Пахнет, пахнет, всюду пахнет».

Толстой бравировал своим цинизмом, Гиппиус ограждала себя язвительностью; оба они скрывали под этой броней свою душу.

Толстой умирал в Кремлевской больнице; рядом в те дни лежал Эйзенштейн. Он не любил Толстого; они были во всем противоположны. И вот он сидит у тела.

«Я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории. Челюсть подвязана бинтом. Руки сложены на груди.

И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу».

Смерть всех уравняла — в который раз.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Открыт предзаказ на новый роман участника издания «Кенотаф» Антона Секисова!

Заказываем!

https://www.tgoop.com/alpinaproza/2833

Xiu Xiu — Women As Lovers (2008) 5/5

Как-то неловко объявлять себя потребителем музыки, которую делает Джейми Стюарт, 46-летний уроженец Калифорнии и бессменный лидер оголтелой группы Xiu Xiu, и с затрапезной физиономией о ней рассуждать. Она похожа на паническую атаку в супермаркете, нервный срыв на дискотеке, припадок на чужом дне рождения. В общем, на что-то такое, к чему современный потребитель музыки, хотя он и привык осторожно, а порой и истерически эстетизировать всякого рода девиации, никак не может быть готов. Джейми Стюарт вламывается прямо в ваш сейф-спейс и начинает там досаждать своими адскими всхлипами, тревожащими ужимками. Чтобы было наглядно, посмотрите хороший перфоманс художника Александра Бренера, где он абсолютно голый, с чулком на голове врывается на вернисаж в ЦДХ и орет: «Почему вы меня не взяли на эту выставку?!» Как раз длится две с половиной минуты — Xiu Xiu есть у нас дома.

Так получилось, что на их концертах я бывал чаще, чем на концертах каких-либо других групп. Я даже не буду говорить, сколько раз, хотя меня давно не приглашают на дни рождения и я не очень дорожу своей репутацией. Меня покорила скрежещущая, жуткая свалка звука, как будто тяжкое чудовище ворочается на огромной, старой кровати, а незримый наблюдатель за стеной то ли стонет, то ли причитает противным голосом, в котором особенно пугают нотки сладострастия. Ну а название вышедшего много позднее моего первого знакомства с творчеством г-на Стюарта альбома — Dear God, I Hate Myself — только уверило меня, что симпатии не случайны. Проблема слушателей Xiu Xiu в том, что совершенно некому прислать песни этой группы с сакраментальной подписью: «Мы или не мы?», хотя и очень хочется.

По нынешним временам писать о Xiu Xiu — все равно что пересказывать церемонию открытия Олимпиады в Париже. Рискну все же поговорить про альбом 2008 года Women As Lovers, и поскольку примерно каждый я ценю одинаково, этот я выбирал по обложке. Сайт Pitchfork красиво написал, что здесь голос Стюарта «дрожит, будто его обладатель на грани панической атаки». Еще тут есть дикий кавер на песню Queen и Дэвида Боуи Under Pressure, в котором участвует Майкл Джира. И еще строчка в треке Leash: God had made your sweetheart wrong / Born to suffer, born only to die. Вот, этого достаточно. Пять из пяти. Недавно переслушивал его, пока гулял по району у автовокзала. Странным образом эти написанные для модных подростков звуки прекрасно соответствовали самой неприглядной реальности. Так делает Линч, когда лирическую меланхолию поп-мелодий сочетает с ощущением подступающего ужаса.

Как герой первого романа Мисимы «Исповедь маски», герой песен Стюарта — завороженный красотой задохлик. Музыкальный журналист Борис Стародубцев в своем прекрасном тексте о Xiu Xiu пишет, что исполнитель, при всем своем выгодном с точки зрения современной конъюнктуры образе, считает себя «мэром Стесняндии» (как бы это странно ни звучало по-русски, в оригинале — mayor of shyberg). Shyness is nice, — так говорил Моррисси, ну а Стюарт — его прилежный ученик. Лидера The Smiths он называет Отцом (с большой буквы) и признается, что не снимал его плакат со стены в своей комнате до 32 лет. Xiu Xiu много и охотно перепевали The Smiths, на альбомах, например, есть песни Asleep и Hated For Loving (сплит с Parenthetical Girls, которые блистательно исполнили Handsome Devil).

В центре песен Xiu Xiu — всегда какой-нибудь травмированный изгой, страдающий от неизбывного одиночества и сексуальной фрустрации. И эти песни не облегчают участь, не помогают проработать травму, они проникают в душу, называют тебя по имени, осеняют, когда звучат. Как спичка во мраке освещает ничтожную область, да и ту — пока горит.

Что еще слушать у Xiu Xiu:
Dear God, I Hate Myself (2010) 5/5
Xiu Xiu Xiu Xiu Plays the Music of Twin Peaks (2016) 5/5
Fabulous Muscles (2006) 4/5

P. S. В оригинале рецензия К. Сперанского несколько больше. Ознакомиться с полным текстом можно на нашем Boosty.

#альбомы_кенотафа #cперанский

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Наши друзья из легендарного moloko plus объявили open call — ребята ждут тексты для следующего выпуска альманаха. Подсветим: «Кенотаф» сейчас ведёт переговоры о публикации части своих текстов в этом проекте.

А о значении moloko plus для русского гуманитарного пространства читайте в нашем тексте.

#друзья_кенотафа

Антон Секисов о бабочках и птицах.

В нашем блоге на Boosty мы время от времени публикуем наши беседы для подписчиков на заданную тему.

Например, в мае вышел наш бестселлер — беседа Сергея Простакова, Антона Секисова и Константина Сперанского о современном американском классике Джонатане Франзене.

В представленном фрагменте, памятуя об орнитологическом хобби писателя, Антон Секисов рассуждает, почему писатели пьют, любят животных и гулять по лесу.

И подписывайтесь на наш Boosty, если ещё нет.

#секисов

«Россия» выходит в море

Страшная война схлынула, но раны в плоти реальности затягиваются не сразу. Внезапно огромные европейские пространства становятся проницаемыми для странствий — вольных или не очень. Две героини нового текста из цикла Егора Сенникова «Расходящиеся тропы» пересекают советскую границу и сталкиваются с миром, о существовании которого ничего не знали.

В порту Неаполя стоит «Россия». Это огромный теплоход, на котором возвращаются в Советский Союз сотни людей: все едут в Одессу с разными чувствами.

Раньше «Россия» называлась Patria. Корабль до войны ходил из Германии в Южную Америку, потом стал одним из жилых судов германского ВМФ. Здесь было арестовано «временное правительство» Третьего Рейха, которое управляло страной, — или, вернее, ее ошметками, — после самоубийства Гитлера. Пройдет четверть века — и именно на этом корабле в круиз отправится Семен Семенович Горбунков, герой «Бриллиантовой руки».

Но все это будет потом. На борту «России» в 1948 году возвращается в Россию эмигрантка Нина Кривошеина. Почти три десятилетия назад она бежала с мужем из Советской России по льду Финского залива. И вот теперь возвращается обратно; на душе у нее тяжело. Когда корабль выходил из Марселя, она смотрит на Нотр-дам-де-ла-Гард и говорит сыну Никите: «Смотри, смотри! Кто знает, увидим ли мы ее снова».

Там же, в Неаполе, в клинике для душевнобольных лежит Анастасия Егорова, одноногая русская женщина. Она пришла в Неаполь пешком три года назад, в августе 1945 — вся оборванная и босая. Но итальянские власти о ней позаботились: и вот она третий год лежит в лечебнице и чувствует себя все лучше. Недавно ее навещали советские эмиссары, уговаривавшие вернуться в СССР. На этот раз она отказалась.

Послевоенные годы в Европе — это время постоянных странствий, потерь, возвращений и отъездов в неизвестность. Все перепутано, сломлено, старые бумаги носятся по ветру, люди идут пешком в дальние края. Химик, антифашист и будущий писатель Примо Леви, выживший в Освенциме, движется из Беларуси в родную Италию через растерзанную войной Восточную Европу. Василий Шульгин, русский националист, принимавший отречение Николая II и проживший эмиграции два десятилетия, неожиданно для себя перенесен из Югославии в камеру тюрьмы на Лубянке, а затем во Владимирский централ. Хайнц Киссингер, американский военный разведчик, вернулся в родную Германию, откуда его семья бежала в 1938 году — и занимается поиском и уничтожением бывших нацистов. История запомнит его как Генри Киссинджера.

Ох, если кто-то когда-то захочет написать советского «Улисса», то героини лучше, чем Анастасии Егоровой найти не удастся. О ее судьбе нам известно не так много, как хотелось бы — и за то, что мы знаем о ней больше стоит поблагодарить исследовательницу Шейлу Фицпатрик. Егорова, уроженка деревни под Вязьмой, всю свою жизнь провела в скитаниях по Советскому Союзу. Рано покинув деревню, она бродила по России с 1920-х годов. Дорога уносила ее то во Владивосток, то в Абхазию, то в Центральную Азию и Якутию. На этом пути она потеряет ногу — но не желание странствий.

В 1945 году, после конца войны, она зашла в родную деревню, но там она никому не была нужна. И из любопытства и интереса, она решила пересечь советскую границу вместе с возвращавшимися домой поляками. Путешествие унесет ее через Польшу в Югославию, а оттуда в Италию, где она довольно счастливо проживет 5 лет — пока не настанет ее черед возвращаться в СССР.

Нина Кривошеина пока всего этого не знает. Ее страшит возвращение в СССР, фильтрация в лагере под Одессой и жизнь в России. Ее вместе с семьей отправляют в Ульяновск. Через год арестуют ее мужа Игоря. Он, переживший Бухенвальд и Дахау, выживет и в Озерлаге, и марфинской «шарашке». Сыну Никиту арестуют в 1957 году и три года он проведет в заключении.

В начале 1970-х все Кривошеины уедут из СССР — обратно во Францию.
О судьбе Анастасии Егоровой после возвращения в Россию мы ничего не знаем.

Их Одиссея закончилась.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty