немного рандомной информации: значительная часть того, как психоанализ представлен в культуре — это его специфически англоязычные (особенно американские) изводы и истолкования, и это касается даже терминов.

например, если вы встречали в околопсихоаналитических текстах такое страшное слово как «катексис», то знайте, что вообще-то у фрейда его нет: переводчик фрейда на английский решил таким красивым эзотерическим термином перевести слово Besetzung, «занятие/загрузка». такая же история со словом «анаклитический», характеризующим отношения между сексуальным влечением и естественной потребностью типа голода — у фрейда было вполне обыденное слово anlehnen, «прислонять». но почему бы не сделать текст более загадочным. ещё более распространённый пример — это знаменитая тройка «эго, суперэго, ид». как вы уже догадались, фрейд использовал das Ich, das Über-Ich, das Es — то есть самоочевидные для немецкоязычного читателя «я, сверх-я, оно».

но самая серьёзная и влиятельная (не в хорошем смысле) особенность терминологии в стандартном англоязычном переводе фрейда — это перевод слов Instinkt и Trieb без различия как instinct. между тем, для фрейда различие между инстинктом и влечением/драйвом было принципиально. сексуальность он понимал как влечения, а влечения — это отклонение от «естественной программы» инстинкта, нечто на границе между телом, сознанием и культурой, не имеющее заранее заданного объекта. и поэтому обвинения фрейда в биологизаторстве в значительной степени являются результатом всего лишь переводческой неточности, которая тем не менее серьёзно повлияла на развитие психоанализа и то, какую форму он принял в англоязычном мире.

левым конечно очень просто свалиться в консерватизм, потому что их с консерваторами сближает критическое отношение к овеществлению, разрушению связей и всем прочим вещам, характеризующим развитие капитализма. например, в критике проституции и суррогатного материнства с точки зрения того что, мол, капитал на святое покусился, отчуждает само тело, сексуальность, репродуктивную способность, самое естественное и непосредственное, левая критика почти до неразличимости сливается с консервативной. то же можно сказать и о других вещах: современная «экономизированная» культура свиданий и романтических отношений, эмоциональный капитализм, страдания по поводу пустоты и бездушности массовой культуры, и так далее.

самое главное, что все эти вещи и правда являются проблемой и усугубляют общий процесс отчуждения и овеществления. но чем правильная левая критика должна отличаться от консервативной — это пониманием того, что капитал невозможно замедлить или «вернуть как было». проституция, суррогатное материнство и эмоциональный капитализм не угрожают вот-вот ещё сильнее продвинуть отчуждение, они существуют уже сейчас, в результате вполне объективных процессов, затрагивая вполне конкретных людей, и этого не отменить морализаторством и заламыванием рук.

в классической марксистской теории пролетариат обретает классовое сознание не в консервативно-ностальгическом порыве (мол, да что же это такое делается), а в осознании своей позиции как наиболее овеществлённой и отчуждённой. в полном признании своего существования как товара. (именно так например лукач понимает гегелевское превращение субстанции в субъект в конкретно-исторической реальности.)

так что левая критика современных форм овеществления, хотя часто и вполне справедливо разделяет с консервативной свой объект, в предлагаемых методах должна кардинально отличаться: смотреть не назад, а вперёд, призывать не к запрету и охранительству, а к солидарности и классовому сознанию.

хот тейк: наша современная концентрация на своих ментальных заболеваниях и прочем — это во всяком случае отчасти защитный механизм против современного неолиберального императива продуктивности, эффективности и саморазвития. будучи неспособными (по вполне объективным причинам) этому идеалу соотвествовать, мы чувствуем вину и справляемся с ней через идентификацию с каким-то condition: мол, это требование для меня неактуально, у меня вот какое состояние, смотрите, его даже наука подтверждает. невыполнимое требование перенаправляется на мифическую фигуру «психически здорового нейротипика», который идеально справляется со всеми препятствиями, растёт, развивается, не прокрастинирует, не тревожится и т. д.: вот для него оно актуально — это про него, но не про меня. и это всё абсолютно понятно и логично, но на самом деле проблема ведь не в том, что лично мы не способны соответствовать идеалу (а кто-то якобы способен), а в том, что этот идеал — это идеологическая конструкция, и неадекватно само требование ему соответствовать, а не мы.

при всём моём уважении к всяческим культурно-релятивистским и социально-конструктивистским способам описания реальности, у меня есть чувство, что одна из основных их слабостей — это неспособность дать отчёт, почему же всё сложилось именно так, а не иначе. и, следовательно, все исторические формы с такой точки зрения сопровождает какой-то дух необязательности, случайности, даже волюнтаризма: мол, кто-то придумал такую культурную конфигурацию, в которой женщины будут угнетены — а мог бы не придумать, и всё могло бы быть по-другому.

конечно, мне не кажется, что нужно защищать полностью детерминистичный взгляд на историю. но всё-таки есть разница между признанием существования субъективных факторов, случайности, конкурирующих тенденций — и непризнанием существования какой-либо объективности вообще. потому что невозможно дать объяснение тому факту, что во многих человеческих обществах в той или иной степени угнетены женщины, и нигде — мужчины, не обращаясь к объективным материальным условиям, одним из которых непременно окажутся репродуктивные различия. и это, разумеется, не значит, что они до сих пор играют ту же роль, что десять тысяч лет назад, потому что история не неподвижна и, опять же, не детерминирована. но отрицать влияние каких-то таких вещей на исторические моменты ради борьбы с (чем? эссенциализмом?) мне кажется странным. короче, как детерминистам, так и конструктивистам, наверное, не хватает диалектики...

В «Пире» Платона впервые было сформулировано отличие философии от мудрости: философия — это влюблённый полубог, который стремится к объекту, но никогда его не достигает окончательно; философия связывается с любовью и нехваткой, тогда как мудрость принадлежит блаженным богам, не знающим ни нехватки, ни любви. В противовес этому Гегель в предисловии к «Феноменологии духа» утверждает, что пришло время, чтобы философия из любви к мудрости стала самой мудростью, чтобы разделение между ней и предметом её стремлений было снято, а субстанция стала субъектом. Это программное заявление призвано открыть новую эпоху духа, ведущую к абсолютному знанию и освобождающую философию от её несовершенства.

Однако этот шаг выглядит совсем не таким очевидным с точки зрения психоанализа. Известно различие, которое Фрейд проводил между скорбью и меланхолией. И то, и другое вызвано утратой любимого объекта (в результате смерти, расставания, и т. д.), однако скорбь предполагает проживание потери и постепенный возврат либидо, связанного с объектом, внутрь Я (с тем, чтобы впоследствии сформировать новые катексисы), тогда как в случае меланхолии работы по декатектированию не происходит: потерянный объект не осознаётся как потерянный, инвестиция либидо сохраняется, несмотря на реальное отсутствие объекта. В этой ситуации Я вынуждено инкорпорировать объект внутрь себя, принимая его очертания и возвращая либидо таким патологическим способом. Не умея отгоревать потерю, о которой я не знаю, я становлюсь этой потерей, поглощаю её. Поэтому упрёки меланхолика в собственный адрес так похожи на упрёки в адрес кого-то другого: его Я направляет само на себя весь заряд амбивалентных чувств, предназначенных потерянному объекту.

Но не напоминает ли механизм меланхолии о жесте Гегеля? Вместо того, чтобы признать недостижимость — потерю — желанного объекта, философия в его лице отрицает сам факт непреодолимого разрыва между ней и мудростью, провозглашает, что она и есть мудрость. Не справившись с трудом по непрерывному отзыву и выдвижению новых и новых либидинозных инвестиций в ускользающий объект, философия пытается отменить статус объекта как объекта, съесть его, стать им. Может быть, последовавшая за Гегелем неклассическая философия, в первую очередь озабоченная критикой собственных претензий и оснований, подозревающая сама за собой скрытые мотивы и нечистые помыслы, обязана этой аутоагрессией именно ему — тому, кто меланхолически инкорпорировал мудрость внутрь Я философии и, таким образом, пытаясь достичь синтеза, в действительности произвёл патологический раскол, в котором Я обречено бомбардировать само себя требованиями, упрёками и подозрениями, предназначенными для того, кого нет и никогда не было.

я поняла, почему мне не нравится, когда фокусом феминизма делают «борьбу с гендерными стереотипами». как будто проблема в том, что все вокруг думают, что женщины должны быть такими-то и заниматься тем-то — и надо просто всем рассказать, что нет, женщины могут быть любыми. могут-то могут, но фокус на «стереотипах» как будто вообще упускает причины, по которым женщины действительно чаще такие-то и занимаются тем-то — экономические причины, психосексуальные, не знаю какие ещё. и это опять получается такой либерально-просвещенческий подход: мол, НА САМОМ ДЕЛЕ мы все уже сейчас имеем в себе потенциал, чтобы быть абсолютно свободными и реализовывать себя, как захотим, и только неправильное воспитание или неправильные образы в культуре нас сдерживают. всего-то надо скорректировать общественное мнение, и всё будет ок. тогда как в действительности в значительно большей степени, чем предрассудки и стереотипы, нас определяет, например, экономическая ситуация — и сколько бы мы ни говорили, что девочки тоже могут лазать по деревьям, на системное неравенство это особенно не повлияет, потому что «стереотипы» являются следствием и эффектом разделения труда и распределения власти по линии гендера, а не их причиной. и бороться надо прежде всего с причинами, а не с эффектами.

я конечно же не хочу сказать, что нужно перестать челленджить стереотипы — будучи эффектами, они всё ещё реально влияют на нашу жизнь и ограничивают — но делать их преодоление главной и чуть ли не единственной целью феминизма как-то странно... ведь для многих женщин «стереотипная женственность» в том или ином смысле — это не результат какого-то внешнего давления, от которого они мечтают освободиться, а просто то, кем они являются в нынешних условиях, и та стратегия жизни, которая в этих условиях является последовательной.

часто говорят о том, как феминизм бывает склонен занимать позицию «белой спасительницы» по отношению к тем женщинам, которых мейнстримные западные феминистки считают более угнетёнными, — женщинам из стран третьего мира, мусульманкам, секс-работницам и т. д. но мне кажется есть ещё одна интересная штука, параллельная этому желанию спасти страдающих, и она заключается в идентификации с ними. наверное, это особенно свойственно радикальному феминизму с его идеей сестринства всех женщин и общего женского опыта. то есть не «бедные угнетённые женщины ирана, надо скорее принести им культуру и свободу», а «мы женщины ирана» — то есть мы забиты, мы бесправны, нас убивают и насилуют каждый день. понятно, почему это риторически убедительная штука — она делает НАШИ проблемы самыми неотложными. но сомнительность её заключается в том, что по факту говорящие чаще всего не являются ни мусульманками, ни секс-работницами, и реальный опыт этих вполне конкретных групп женщин становится просто материалом для политической мобилизации другой группы женщин.

мне кажется очень яркий пример тому — это споры вокруг секс-работы, когда одним из аргументов против становится «проституция вредит всем женщинам, потому что поддерживает идею, что женское тело — это товар». этот аргумент можно использовать даже в спорах с самими секс-работницами, которые твою позицию не разделяют. мол, тебе, уважаемая вебкам-модель, может и кажется, что ты ведёшь нормальную жизнь, но вообще-то из-за того, что ты её ведёшь, страдают все женщины мира (включая меня).

то есть более угнетённые группы женщин конструируются в качестве жертв ровно с той целью, чтобы жертвой могла себя почувствовать радикальная феминистка, и именно она (представляя «всех женщин мира») оказывается в итоге самой большой жертвой. ведь отдельная «хорошо устроившаяся» секс-работница знакома только со своим единичным опытом, который является исключением из правил, тогда как радикальная феминистка стоит за «женщин вообще» и говорит от лица абсолютно всех: и секс-работниц (всех, не только привилегированного меньшинства), и мусульманок, и так далее. реальными голосами, ситуациями, желаниями и проблемами разных отдельных групп женщин можно пожертвовать ради блага для всех сразу — и так уж получилось, что про это благо больше всего знают преимущественно белые женщины из развитых стран, не мигрантки, не секс-работницы...

мне кажется, самый смешной пример этой логики — это «транссексуальная империя» дженис реймонд, в которой про переход транс-женщин утверждается, что “all transsexuals rape women's bodies by reducing the real female form to an artifact”. то есть тут жертвой, которую американская радикальная феминистка поднимает на флаг, становится даже уже не какая-то максимально далёкая от неё группа угнетённых женщин, а идея женщины, женское тело как абстракция — но страдания реймонд от этого не становятся менее настоящими...

мне кажется, ошибка всяких научных разоблачений каких-то элементов человеческой культуры («это на самом деле просто эволюционный механизм... это всего лишь гормоны...» и т. д.) — это игнорирование тех усложнённых и извращённых способов, которыми достигается естественная цель. да, мы являемся животными и нами в конечном итоге движут биологические механизмы — но самое интересное же не в них, а в том, какой долгий и причудливый путь мы выбираем для удовлетворения простых в общем-то импульсов, иногда настолько долгий, что удовлетворение так и не наступает.

в конечном счёте любовь может быть и является просто эволюционным механизмом, приводимым в движение нейромедиаторами и необходимым для воспроизводства и выживания вида. но по-моему этот факт — ничто по сравнению с тем, насколько далеко от своей непосредственной цели он заходит. где простая и скучная функция передачи генов, — а где стихи катулла, парфюмерная индустрия, тренды из тамблера и теология мейстера экхарта?

при этом мне кажется равно неправильным выделять эти сложности как какую-то отдельную силу или сущность, противопоставленную природе — говорить о духе или культуре как чём-то антагонистичном ей. скорее в природе самой природы есть что-то, что заставляет её отклоняться.

наука стремится свести как можно большее количество явлений к как можно меньшему количеству причин. и наверное в этом самом по себе нет проблемы, но очень круто, когда акцент смещается с небольшого количества причин на тот путь, который их связывает с описываемыми явлениями. и, наверное, такая наука оказывается ближе уже к рассказыванию истории, чем к построению системы — даже если система в ней всё равно предполагается.

мне всегда в глубине души казалось очень странным, когда люди с маргинальными опытами гордились или бравировали своей инаковостью. я сама, будучи по многим параметрам инаковой, всегда была внутренне очень привязана к фантазии о «нормальной жизни» — и оплакивала её невозможность.

чем дальше, тем яснее ощущается эта невозможность. когда тебе 20, это не кажется принципиальным, но когда тебе 25, ты понимаешь, что люди вокруг действительно заводят семьи и рожают детей, встают так или иначе на какие-то рельсы «взрослой жизни» — на которые тебе не встать. я очень много испытала страданий, сожалений и жестокой зависти по поводу того, что у меня никогда не будет своих детей или признанной родственниками и обществом семьи. и даже не столько потому что мне искренне хотелось всех этих вещей, сколько из-за отсутсвия выбора. мне казалось, что если бы у меня был этот выбор, то, возможно, я точно так же могла бы жить свою квирную, ненормативную жизнь, но с полным осознанием того, что я это решила сама, а не судьба вбросила меня в эту ситуацию, не спрашивая.

но в последнее время что-то начинает меняться. может быть, фантазм о «нормальной жизни» и о нормативной гетеросексуальной взрослости в моей голове немного рассыпался, а может я просто сама стала взрослее и самостоятельнее, но иногда я начинаю чуствовать признательность судьбе. потому что хотя, безусловно, с точки зрения социального анализа одни типы опытов и жизней оказываются более привилегированными, чем другие, и с этим нужно бороться, но на уровне индивидуальной жизни мы все вброшены в свои условия и в свою судьбу.

и настоящая свобода — это не виртуальная возможность выбора — встать на те рельсы или на другие — но признание как подлинно своего того, что ты на самом деле не выбирал. я не выбирала свою жизнь, но у меня нет другой, и нет другого выхода, кроме как всё-таки выбрать и признать её. и я конечно же всё ещё сожалею и буду сожалеть о многих невозможностях, но я кажется начинаю любить то, что у меня всё-таки есть. и ненормативная квирная жизнь в этом чисто экзистенциальном смысле ничем не хуже любой другой жизни, и в ней есть то, чего нет больше нигде. я очень люблю своих друзей, любимых и ту часть своей семьи, которая остаётся со мной, и я уверена, что если бы моя жизнь была каким-то чудом ближе к тому фантазму нормативности, который не давал (и часто до сих пор не даёт) мне покоя, я была бы во многом лишена этих отношений и многого другого, что у меня есть сейчас.

в любом случае, естественные науки предоставляют нам — пусть опосредованный и несовершенный — доступ к реальному: мы можем установить, что меркурий на самом деле не движется в обратном направлении, нам это кажется из-за складывающихся эффектов движения, а также что ваза на самом деле перевёрнута и находится в ящике под букетом. но реализм не говорит обо всём; есть что-то ещё помимо реальности, и это что-то, которое открывается только с определённого ракурса, часто оказывается для нас самым важным — иллюзорным смыслом, который дополняет реальное, само по себе являющееся тупой тавтологией. и астрология с её как будто бы иррациональным проецированием всей неизмеримой глубины вселенной на плоскость ночного неба, которое открывается с одной конкретной крошечной планеты, показывает, что такое субъект, и что смысл возникает не в глубине, а на поверхности, и не вообще, а с нужного ракурса.

с одной стороны, велик соблазн отвергнуть теории, ставящие сексуальность во главу угла (например, психоанализ, или вот я сейчас книжку про мерло-понти читаю), ведь это только одна часть жизни, а ещё вообще-то существуют асексуальные люди, шах и мат, фрейд. с другой стороны, тут очень легко попасть в ловушку определений, когда мы автоматически считаем, что слово «сексуальность» в случае психоанализа и в случае того, что не имеет значения для опыта асексуального человека, отсылает к одному и тому же. потому что если говорить о сексуальности как о некотором способе бытия к другому, отношения с миром или о месте наслаждения, то вряд ли получится свести её к принадлежности к той или иной идентичности: или у тебя, мол, это есть, или нет. другое дело, что каким бы широким это понятие не было в сущности, на его практическую интерпретацию неизбежно накладывают отпечаток привычки и предубеждения тех, кто его использует, и это как раз можно и нужно критиковать. это примерно как с психоаналитиками, которые с удовольствием повторяют за лаканом, что отцовская функция — это чисто символическая штука в речи матери, но как только дело доходит до однополых браков, они начинают бить тревогу что, мол, у лесбиянок дети будут психотиками — отца нет!

некоторые элементы концептуального аппарата фрейда могут вводить нас сегодняшних в замешательство или вызывать возмущение, и особенно это касается тех моментов, когда он пишет о том, что мы сейчас называем сексуальной ориентацией и гендерной идентичностью.

например, почти все знают, что фрейд считал всех людей изначально бисексуальными и лишь со временем склоняющимися в одну или другую сторону. но значение, которое он придавал этому слову, не было современным — под «бисексуальностью» фрейд имел в виду буквально «двуполость» причём эта самая двуполость понималась им в двух смыслах. во-первых, в биологическом: сюда мы могли бы отнести тот факт, что организм каждого человека содержит как мужские, так и женские половые гормоны, просто в разных пропорциях, а также существование интерсекс-вариаций. а во-вторых, в психическом — который собственно интересовал фрейда, и который может вызвать сейчас наибольшее возмущение. дело в том, что фрейд полагал, что в каждый человек в той или иной степени имеет мужскую и женскую психическую диспозицию.

при этом под мужской диспозицией понимается активное влечение к женскому объекту, а под женской — пассивное влечение к мужскому. иными словами, в схеме фрейда «гендер» оказывается неразрывно связан с «ориентацией», причём по принципу гетеросексуальности . мужчина — это тот, кто хочет женщину, не более и не менее. и наоборот. это приводит к странным казусам, когда дело доходит до гомосексуальности: если женщина любит женщину, то она непременно делает это из-за того, что у неё преобладает мужская диспозиция. однако (на это кажется указывает люс иригарей) если вдруг оказывается, что любовь двух женщин взаимна, получается, что перед нами случай мужской гомосексуальности, ведь обе они любят друг друга из мужской диспозиции, мужской любовью...

короче говоря, перед нами вопиющий пример гетеронормативности: любить человека своего пола можно только если ты в каком-то смысле становишься человеком противоположного пола, так как влечение априори подразумевает гетеросексуальность. или не совсем?

возможно, при всех своих предрассудках, фрейд не был так наивен: в том же тексте, где обосновывается доктрина бисексуальности, фрейд утверждает, что гетеросексуальность большинства людей является проблемой и вопросом, на который надо найти ответ, а не природной данностью.

и возможно, неразделённость того, что мы привыкли безусловно различать как «ориентацию» и «гендер», если очистить её от гетеронормативных предрассудков, не так уж лишена смысла — возможно, это принципиальное их разделение является необоснованным абстрагированием. ведь едва ли можно согласиться, что влечения, которые к мужчине испытывают женщина и гей — это одни и те же влечения. скорее всего гендер того, кто любит, неразрывно переплетён с направленностью этой любви на тот или иной объект и придаёт ей особый характер. получается, что в реально проживаемом опыте влечения мы имеем дело не с двумя отдельными и независимыми параметрами — «мой гендер» и «гендер объекта», а со слитой диспозицией: диспозицией гетеросексуальной женщины, диспозицией лесбиянки, диспозицией бисексуального трансмужчины.

короче говоря, всё сложно, но возможно психоанализ может предложить некоторые интересные способы в этом сложном немного лучше разобраться.

мне кажется, у практически любого достаточно сильного и настойчивого желания в какой-то момент можно обнаружить раздваивающуюся тень: желание продолжать желать, несмотря ни на что, и желание не желать, стать другим человеком, который не определяется этим желанием.

безответная влюблённость, недостижимая амбиция, зависимость от вещества, которое одно приносит временное успокоение — всё это в каких-то контекстах может вызывать то, что лорен берлант называет «жестоким оптимизмом». жестокий оптимизм — это привязанность к человеку, вещи, сцене, ценности, мечте, которая позволяет жить и двигаться дальше, но при этом самим своим фактом нас так или иначе разрушает.

и я сейчас не различаю между разрушением изнутри и внешними неблагоприятными условиями. продолжать любить и надеяться на взаимность; продолжать выбиваться из сил на работе и надеяться на повышение; продолжать употреблять и надеяться на успокоение: всё это вещи, которые сами по себе разрушительны (даже если не осознаются как таковые), но мы всё равно их не прекращаем. причём иногда сложно сказать, вопреки страданию и разрушению или ради него: безответно влюблённый, как сван у пруста, скорее всего не захочет отказаться от своих страданий, даже если они не компенсируются никаким наслаждением. потому что дело в конечном счёте не в страдании и наслаждении, а в самом факте желания, в привязанности к объекту и ориентированности по отношению к нему, в надежде его достичь. желание ценно само по себе, оно придаёт смысл, держит на плаву, даёт силы двигаться.

однако в случае с разрушительными привязанностями, с жестоким оптимизмом, рано или поздно можно почувствовать это раздваивание — чего ты всё-таки хочешь больше: продолжать желать и разрушаться или прекратить желать и лишиться своей единственной опоры? можно представить влюблённого, который оказывается перед такой дилеммой: с одной стороны мучительное и разрушительное желание, которое никогда не будет удовлетворено, с другой — провал в пустоту, невозможный выход из себя, ведь за пределами этого желания ты уже не ты. или противоречивый пример, знакомый многим лгбт-людям: продолжать надеяться на аутентичную и свободную реализацию своей сексуальности или идентичности (которая возможно никогда не случится) или мечтать о том, чтобы волшебным образом стать «нормальным», перестав быть собой?

я думаю, что это раздваивание можно понять как то, что фрейд называл дуализмом влечений — влечения к жизни и влечения к смерти. в любом достаточно сильном (а значит неудовлетворённом) желании будут эти две силы: желание продолжать желать и желание уничтожить желание.

парадокс в том, что ни одно из этих влечений не является «хорошим» или «плохим», они постоянно меняются ролями и похожи больше на ленту мёбиуса, чем на противонаправленные силы. ведь желание желать, влечение к жизни, которое держит нас на плаву и толкает вперёд, одновременно с этим часто толкает нас — как в случае с жестоким оптимизмом — за пределы зоны выживания, в сторону саморазрушения. желание же перестать желать, влечение к смерти, может оказаться как силой самосохранения, поддерживающей гомеостаз и покой, так и тем, что толкает к самоуничтожению, иногда буквальному — ведь это может быть единственным способом стать тем, кто не желает того, что желать уже невыносимо.

в классическом психоанализе женщина формируется через зависть к тому, чем она обделена, и чем наделён мужчина, будь то буквальный пенис, фаллос как означающее желания или, в некоторых социологизирующих версиях, социальный авторитет, который с пенисом/фаллосом связан контингентно. феминисткая критика в психоанализе часто переворачивает этот тезис. на самом деле это мужчина завидует способности женщины производить жизнь, это он травмирован — и не просто тем, что у него нет какого-то органа, а тем, что однажды его, радикально беспомощного, родили, и ему никогда не вернуть этот долг, не овладеть пассивным переживанием рождённости, повторив его в активной позиции — а ведь именно так, по замечанию фрейда, мы справляемся с травмирующими переживаниями. с этой точки зрения первичность фаллоса — как социальная, так и психическая — начинает казаться защитной конструкцией. мужчине нужно избавиться от рождённости, превзойти обусловленность матер(ией/ью), утвердить отцовское право, логику и закон, и так далее — именно здесь корни патриархата как социальной и психической структуры.

но было бы ошибкой сделать из этого вывод, что для освобождения нам нужно вернуться к праву материнскому, воспеть производительность женского тела и отказаться от закона как от того, что основано на психическом и социальном матереубийстве. безусловно, какие-то сдвиги в сторону переоценки женского не повредят. главная проблема, однако, в том, что травма всегда конструируется ретроактивно, на втором шаге. для самого фрейда рождение в некотором смысле оказывается травматично задним числом, в свете прохождения через пресловутый комплекс кастрации. получается замкнутый круг. встать на позицию всемогущей матери, которую (пусть несправедливо) стремится стереть фаллический порядок — значит принять нарратив, на котором этот фаллический порядок обосновывает себя — нарратив о травме рождённости, о хтонической матери, о победе духа над материей. иригарей точно и остроумно замечает, что зависть к пенису нужна только для того, чтобы мужчины чувствовали себя ценными. но в той же логике можно сказать, что продуктивная материнская мощь тоже нужна только для того, чтобы от неё отталкивался автономный субъект.

что если нужно не восстанавливать в правах погребённую хтоническую мать, а усомниться в её действительном существовании? что если для действительного переворота нужно сделать шаг назад с позиции младенца и увидеть, что мать — это в свою очередь конечное человеческое существо? конечное человеческое существо, которое включено в разветвлённую сеть отношений и взаимовлияний — от отношений с отцом ребёнка и с собственными родителями до положения в экономической структуре и расовой стратификации. забота, власть и само введение новорождённого в жизнь не изливаются из матери как единоличного бездонного источника живой материи — она является звеном в цепи человеческого общества, пусть ключевым, но никак не автономным. более того, само это последнее звено может распадаться на несколько звеньев: суррогатное материнство (и речь не только о коммерческой практике), полиматеринство, нетипичные формы заботы и родства показывают, что Мать не менее миф чем Фаллос.

шаг назад от травмы рождения всемогущей матерью и её преодоления в фаллическом половом различии может продемонстрировать, что у каждого и каждой из нас много матерей. забота и введение в жизнь — это не единоразовое кризисное событие, но постоянный труд всего человечества. даже сам ребёнок, при всей неподъёмности материнского труда, может быть для матери поддержкой и утешением — даже если для этого ему всего лишь нужно присутствовать. но ведь и для других, взрослых способов поддерживать жизнь иногда нужно одно только это.

отношения матери (или матерей) к ребёнку, а ребёнка к ней (или к ним) — это, как пишет браха эттингер, сложная сеть столкновений и зависимостей, боли и наслаждения, и полового различия — другого, ещё не оформленного кастрацией в бинарную оппозицию, но не менее реального. комплекс кастрации у ребёнка в его нынешних исторических условиях ретроактивно оформляет этот опыт как травматическую зависимость от всемогущей матери, разрешающуюся в страхе кастрации или зависти к пенису — но я думаю, что это не является универсальным законом.

мне кажется, что освобождение от гендерного угнетения — а возможно и от других форм несправедливости — лежит не в восстановлении в правах мифического доисторического материнства, но в признании материнства как всеобщей, исторически опосредованной практики. взросление — это в том числе осознание того факта, что твои родители однажды были детьми и несут эту детскость в себе точно так же, как её несёшь ты. подлинная автономия, таким образом, достигается через признание взаимообусловленности себя и других. если мы все так или иначе можем быть матерями друг для друга, тогда нет необходимости защищаться от праматери при помощи фаллоса — и тогда открывается перспектива на выстраивание новых форм полового различия, не запертых в оппозиции наличия и лишённости.

есть что-то зловещее в том, как утопические проекты освобождения и равенства (почти) всегда несут на себе отпечаток потерянного золотого века — неотчуждённый труд и быт оборачиваются эстетикой коттедж-кора, нерепрессированная сексуальность отсылает к доэдипальной полиморфности... даже если стиль у проекта радикальный и технооптимистичный, как у шуламит файерстоун, суть всё равно как будто в некоторой отмене репрессивных структур, снятии фундаментальных различий — то есть в возвращении и восстановлении.

тут можно увидеть, во-первых, действительно, гностическое отношение к миру, который понимается как ошибка, которую нужно исправить (и это наверное не хорошо и не плохо, просто такой вот взгляд), а во-вторых, что более тревожно, подчинённость фантазму о целостности и слитности. то есть то, о чём пишет ли эдельман: финальное обещание смысла в любом политическом проекте есть по сути проекция в будущее из прошлого образа целого тела, которое было где-то там в мифическом прошлом до кастрации. и мне очень хочется верить, что можно думать о будущем, искуплении и утопии каким-то иным способом, потому что этот, очевидно, в некотором смысле сам себя обманывает, так как на самом деле говорит о прошлом, и то — о прошлом которого толком и не было.

Разровняйте зелёную поляну земли, и за тех, кто погибли,
Бейте в кость и рвите, вырывайте убивающую яму пустоты,
Выньте её из земли, дети, никогда не читавшие Библии,
Выньте яму из земли! Выньте её из земли!

Виктор Iванiв