арминианство утверждает, что у человека есть свобода принять или отвергнуть веру и, следовательно, спасение. в этом отличие от кальвинистов, которые верят в жёсткое, ничем не обусловленное предопределение: в начале времён бог уже решил, кто будет спасён, а кто нет, это не вопрос свободной воли. арминиане же говорят, что бог ничего безусловно не предопределял, потому что у человека есть свобода — однако бог не был бы богом, если бы не знал заранее, кто какой выбор совершит и как своей свободой распорядится. поэтому у них речь идёт об условном избрании: спасаемся мы или нет зависит в том числе от нашей свободной воли, но знание об исходе у бога всё равно есть с самого начала

это предполагает несколько зловещую парадоксальную временную петлю, похожую, например, на немецкий сериал dark: когда путешествие во времени возможно, так как оно всегда-уже произошло. скажем, я отправляюсь в прошлое, чтобы выяснить, кто сжёг второй том мёртвых душ, но в ту ночь, когда это предположительно должно было произойти, гоголь мирно спит, а рукопись лежит на столе нетронутой. я жду, что должно произойти, и в этот момент случайно опрокидываю свечу — и второй том мёртвых душ сгорает. второй том мёртвых душ сгорел, потому что я отправилась в прошлое, чтобы узнать, как это произошло, и сама стала причиной этому. время замкнуто в петлю: любое свободное действие повторяет то, что уже на самом деле произошло и всегда происходило — с некоторой надвременной точки зрения

но именно такой надвременной точкой зрения наделён бог, поэтому ему нет необходимости заранее суверенным и ни от чего не зависящим решением предопределять меня к спасению или проклятию — нет, я совершаю свободный выбор, но этот свободный выбор ретроактивно подтверждает то, что он уже увидел своим предвидением в начале времён и на основании чего решил, буду я спасена или нет. моя попытка нарушить предопределение в ту или иную сторону будет эквивалентна путешествию в прошлое, чтобы узнать, от чего сгорел второй том мёртвых душ, и случайно его сжечь. как бы я ни поступила из своей свободной воли, эта воля уже замкнута в петлю, идущую к самому началу времён

в сериале dark, чтобы вырваться из этого трагического круга, герои магическим образом находят способ оказаться в той точке, где временные потоки расслоились, и предотвращают это событие — с печальными, но ожидаемыми последствиями для самих себя. в сюжете с богом это видимо будет значить отмену творения как такового. и есть другой вариант, о котором тоже неизбежно думаешь в связи с мотивом «всё, что произошло, уже происходило всегда» — ницшеанское «да» вечному возвращению, желание, чтобы каждое событие и действие повторилось в вечности именно таким, как оно происходит сейчас. но в таком случае не захочется и путешествовать во времени, чтобы что-либо изменить — а если целью было просто узнать, кто сжёг второй том мёртвых душ, и выяснилось, что это была я сама, то правильной ницшеанской реакцией будет просто оценить иронию и посмеяться

«сверхъестественное» в смысле магии, призраков, чудес и даже божественного вмешательства — это довольно противоречивое понятие, потому что по сути речь идёт о естественном, то есть находящемся в том же самом мире и влияющем на те же самые вещи, но непонятном, или даже просто не объяснимом с точки зрения науки и обыденной рациональности — однако объяснимом с какой-то альтернативной, но вполне доступной точки зрения. тогда магия — это действительно просто сложная и секретная технология, а бог, который, как верят евангелические проповедники, может реально воскрешать из мёртвых и исцелять слепых — это просто какой-то могущественный маг, которого можно склонить на свою сторону, чтобы помочь своему родственнику с инвалидностью (но видимо недостаточно могущественный, чтобы изменить социальные условия, которые стали причиной этой инвалидности, или бедности, или угнетения).

в этом смысле утверждение бонхёффера о том, что в мире не осталось места для «сверхъестественного» бога, который обитает там, где заканчивается человеческое познание, на самом деле может приоткрыть собственно сверхъестественное, которое себя являет не в каузальных цепочках вещей, но в их поверхностных сочетаниях — как бестелесный смысл, о котором пишет делёз, или как цветы в вазе, видные только с определённого ракурса, о которых пишет лакан, или как событие, возникающее из пустоты в ситуации, о котором пишет бадью

проблема прогрессивных ценностей и социальных сетей в том, что публичное покаяние и признание проёба никогда не будет окончательным, так как нет никакого совета угнетённых, авторитетно выносящего решение, прощаем мы человеку его проявление гомофобии или расизма или нет. всегда остаётся возможность, пусть даже виртуальная, а часто вполне реальная, что кто-то остался не убеждён извинениями, всё ещё оскорблён. а поскольку мы не можем сказать оскорблённому не оскорбляться, даже если всем остальным кажется, что это неоправданно и принесённые извинения исчерпывают проблему, получается, что окончательное разрешение никогда не наступает. призрак неудовлетворённого оскорбления преследует обидчика везде, о нём периодически вспоминают в комментариях, и пятно вины остаётся на нём навсегда

проблема ещё и в том, что как только ты это поймёшь, тебе в принципе расхочется публично признавать свою вину и каяться — ведь всё равно найдётся кто-то, кто тебе не поверит и не простит, а если кто-то такой найдётся, значит извинение в принципе не достигло своей цели и вина не снята

из этого может быть выход: институциализированная практика, которая будет наделена символическим авторитетом прощать человеку его прегрешения от лица всего сообщества, если он признал свою вину (и при необходимости налагать какие-то требования в качестве условия этого прощения). то есть исповедь

жизнь конечна и единственна — от этого никуда не деться. но мне кажется, что с часто следующим отсюда императивом «использовать отведённое тебе время на полную катушку» что-то не так. есть в нём что-то от идеи рационального использования ограниченного ресурса — что-то от экономики. и даже что-то от капитализма, учитывая то, насколько часто мы сейчас чувствуем, что мы missing out, что мы не получаем всего наслаждения, предлагаемого бесконечным ассортиментом товаров (реальных и воображаемых), не максимизируем своё счастье. сверх-я велит: «наслаждайся!», а мы тревожимся, что не успеваем, упускаем, даём слабину — нужно попробовать ещё вот это и вот то, нужно сходить на ещё одно свидание, нужно быть счастливее.

но жизнь — не ресурс, или, вернее сказать, жизнь — не только ресурс, потому что она одновременно и тот, кто этим ресурсом распоряжается, и критерии оценивания того, насколько эффективно им пользуются. идея максимально эффективного использования жизненного времени как будто предполагает после смерти таблицу результатов, в которой мы можем оказаться повыше или пониже — точку за пределами жизни, с которой эту жизнь можно оценить, но точку, которая является линейным продолжением траектории этой жизни, как мнимое пространство по ту сторону зеркала. как будто после смерти жизнь всё ещё виртуально продолжится — чтобы мы (всё те же мы) могли обернуться и оценить, хорошо мы жили, или нет, эффективно распорядились своим временем, или проебали его.

но такого не будет, потому что жизнь заканчивается со смертью. оценивающий субъект прекращает своё существование, линия обрывается. после смерти тебе будет всё равно, насколько эффективно ты потратил своё время, потому что не будет того, кому могло бы быть не всё равно.

а вот бессмертие, о котором говорит, например, ален бадью (или, если на то пошло, христианство) — это, мне кажется, что-то совсем другое. не линейное продолжение того, что уже было, а качественный скачок, превращение линии в плоскость, или в куб, или в тессеракт. это не движение и не его продолжение, оно не имеет отношения к последовательному времени или к континуальности сознания. и к смерти как окончанию линейного жизненного времени не имеет отношения. взгляд sub specie aeternitatis везде и нигде.

и мы можем оказаться в этой вечности уже сейчас — если нас захватывает любовь, или призвание, или политическая борьба. желание — к человеку, к идее, к будущему — это бесконечная претензия, которую мы, конечные существа, каким-то образом можем иногда воплощать, и тогда точки из нашего ограниченного времени вдруг вырываются неведомой силой в пространство бессмертия. и эти вторжения бесконечности в конечность невозможно ни сравнить, ни перечислить, потому что каждое из них может стоить всего нашего линейного времени, и даже больше.

поэтому я думаю, что не имеет смысла пытаться выжать из своего ограниченного времени как можно больше счастья — а лучше спокойно прислушиваться к желанию в себе, которое больше чем ты, и доверять ему, когда оно заговорит (а оно заговорит).

в рамках квир-теории регулярно происходят споры на тему, является ли квирность чем-то обязательно (негетеро)сексуальным, или же это нечто более широкое, некоторая ненормативность вообще. сторонники узко-сексуального определения обвиняют своих оппонентов в десексуализации и таким образом нормализации, "онатураливании" квира. сторонники же более широкого определения обвиняют их в ответ в том, что они фетишизируют сексуальность и замыкаются в конкретном эмпирическом поле, что идее квир-теории вроде как противоречит.

а мне, как настоящей ученице люблянской школы психоанализа, кажется, что и те и другие немножко правы, но в целом не правы, потому что и те, и другие как будто бы знают, что такое сексуальность, где она заканчивается и какие вопросы ставит — а ведь проблема как раз в том, что мы на эти вопросы не можем ответить окончательно, потому что секс — это камень преткновения разума. поэтому да, квир-теория говорит о "ненормальной" сексуальности (то есть сексуальности per se), и одновременно — да, пытаясь говорить о сексуальности, она говорит обо всём, соскакивает с темы на тему, проводит самые неожиданные связи и делает самые неожиданные интерпретации. потому что сексуальность не имеет чёткой локализации и подрывает саму возможность разделить мир на ясно очерченные области, которые друг с другом никак не пересекаются (и не занимаются сексом).

в дебатах о трансгендерной идентичности иногда можно встретить две противоборствующие позиции по поводу постоянства этой идентичности: либо человек сначала был одного гендера, а в какой-то момент стал другого, либо он всегда, с самого начала на самом деле был "своего", подлинного гендера, даже если ещё этого не осознавал и это не имело ясно считываемого внешнего выражения (хотя в таких нарративах выражение тоже всегда уже присутствует, но просто не распознаётся: люди рассказывают, как с самого детства они чувствовали себя чужими в навязанной им роли, не интересовались предлагаемыми им игрушками — короче, уже тогда были "не такие").

не берусь присваивать ничьи голоса, но мне кажется, что обе эти позиции исходят из линейного представления о прошлом как фиксированном наборе фактов, которые постоянны и неоспоримы, к ним можно только обращаться с большей или меньшей точностью. между тем, как мы знаем благодаря психоанализу, нет более подвижной материи, чем прошлое — каждое значимое событие в нашей жизни не только получает смысл благодаря нашему прошлому, но и в свою очередь меняет это прошлое, даёт новые интерпретации старым воспоминаниям, конструирует новые сцены, призывает из небытия констелляции, травмы и истории. бессознательное не знает линейного времени. почему нельзя думать так же и о трансгендерности? сначала человек был одного гендера, а потом стал всегда уже, с самого начала быть другого гендера. в какой-то момент его прошлое изменилось.

и разве не так с каждой новой любовью? до поры я тебя не знала, потом мы встретились, и я стала любить тебя всегда — в том числе ещё до того, как мы встретились. разве этот парадокс не похож на правду больше, чем позитивистское, механическое представление о времени как о фиксированной линии с раз и навсегда определённым содержанием?

девочки раньше учатся говорить, обладают большим словарным запасом и большей склонностью к гуманитарным наукам, чаще пишут письма и читают эротику и вообще в целом как будто более погружены в язык. это можно объяснить социологически как следствие того, что женский гендер больше направлен на поддержание межличностных отношений и, соответственно, коммуникацию. но если посмотреть на это с точки зрения психоанализа, получится парадокс (на который не я первая, конечно, обращаю внимание)

язык является маскулинной инстанцией, функцией, которая осуществляет символическую кастрацию и ставит запрет на всякие материнские воображаемые и тревожные радости: ты больше не можешь воображать себя объектом желания матери, потому что в её речи появляется имя отца; ты больше не можешь иметь непосредственный доступ к невыразимой вещи, вместо этого тебе остаётся слово. однако язык имеет обратную сторону — слово это не только означающее, но и его материальный субстрат: звук, буква. и звук мы произносим ртом

как учат нас французские феминистки сиксу и иригарей, началом и главным симптомом вытеснения женщин из культуры является забвение и отсутствие символизации для отношений между матерью и дочерью: предполагается, что девочка должна отвергнуть мать, чтобы претендовать на желание отца (или мужчины вообще). если эти отношения и существовали, то они остались в древности, в оральной фазе, где мать была всемогущим существом, а её грудь — объектом первых влечений и буквально источником жизни

нельзя ли тогда сказать, что особая связь женщины с языком, особое наслаждение, которое она испытывает от языка, связано именно с его материальным аспектом? слово — это призрак материнского соска во рту, через слово женщина восстанавливает забытую связь с материнским другим. поэтому женское письмо, концепт которого разрабатывает сиксу — это парадоксальное, хитрое средство по превращению наиболее отцовской инстанции — языка — в средство для её самоподрыва

речь и письмо, которое не просто сообщает значение, но наслаждается своей материальностью до бессмыслицы — это способ переобрести себя по ту сторону фаллоцентризма. и именно в этом смысле, конечно, женщина у лакана не-вся, но без исключений подвержена фаллической функции: она целиком погружена в язык, без конституирующего исключения в виде обладания фаллосом, и именно это позволяет ей выходить из-под его (фаллоса) власти, касаться чего-то ещё. короче говоря, поэзия и шитпост — это феминистские практики

поразительная вещь, которая наблюдается в лаканианском дискурсе о половом различии. с одной стороны есть тексты последователей и интерпретаторов, многие из которых (кажется даже независимо друг от друга) приходят к тому, чтобы осторожно задаться вопросом: если сексуация по лакану — это что-то из области субъективации, логики, формальных структур, что-то точно-точно не привязанное к биологическому полу, почему бы нам не решить вообще отказаться от того, чтобы называть две стороны "мужской" и "женской", а назвать их, к примеру, "всё" и "не-всё" или "один пол" и "другой пол" — и не плодить поводы для непонимания и обвинений в гендерном консерватизме?

(на этот вопрос хочется ответить отдельно, но для этого надо немного подумать. интуитивно кажется, что это было бы примерно тем же самым, что сказать, что раз раса это не биологический факт, то давайте просто не обращать на неё внимание, и расизм исчезнет. на более серьёзном уровне кажется, что тут, как и со всеми бессознательными делами, имеет место необходимая игра слов и смешение регистров, и развести одно и другое на самом деле невозможно)

а с другой стороны, есть тексты самого лакана, который (даже в своих более поздних семинарах и даже с учётом оговорок о том что ну вообще-то вот например иоанн креста наслаждался по-женски) настолько не стесняется отсылок к вполне конкретной и физической гетеросексуальности, о которой ясно говорится, кто там кого берёт, кто чьим телом наслаждается, кто о каких органах мечтает, и, например, какие фундаментальные эффекты для символического имеет тот факт, что у мужчины после оргазма пропадает эрекция — что, если честно, сложно увидеть это как предпосылку для каких-то прогрессистских квир-феминистских теорий (да и вообще воспринимать всерьёз с этой точки зрения)

когда я читаю лакана, меня не оставляет чувство, что его тексты о сексе и половом различии насквозь пронизаны и организованы его — гетеросексуального мужчины — фантазмом о сексе и половом различии. и это нормально, и я думаю что он вообще-то был в курсе этого, и это полностью имеет смысл для клинической практики! ведь она с фантазмами и работает, а гетеросексуальных мужчин среди анализантов довольно много. проблема, мне кажется, начинается там, где эти тексты начинают претендовать сами — или используются другими, чтобы претендовать — на мир за пределами аналитического сеттинга

психоанализ работает с переносом, сопротивлением и свободными ассоциациями. я охотно верю, что идея о том, что мужчины боятся женщин, поскольку в "нормальном" половом акте в какой-то момент мужчина вынужден закончить, а женщина как будто бы может продолжать — это продуктивная идея для того, чтобы предполагать или прямо озвучить её на аналитической сессии. но вся суть же не в том, чтобы её озвучить, потому что она якобы содержит какую-то истину, а в том, как анализант на неё отреагирует, к чему это его приведёт, как он будет сопротивляться — и будет ли. а вот некоторый "факт" полового различия, как оно существует вообще, не может ни подчиниться правилу свободных ассоциаций, ни продемонстрировать сопротивление или перенос. "феминистки", "транс-люди", "геи" не лежат на кушетке, когда очередной психоаналитический теоретик пишет о них текст. в этом смысле попытки сделать из лакановской пара-онтологии всё-таки какую-то, но онтологию — это, мне кажется, очень проблематичное предприятие. проблематичное не значит бессмысленное — но оно будет требовать как раз продуктивного пересечения психоаналитических концептов с концептами философскими, а не ортодоксального следования тексту — потому что это будет претензией, выходящей за пределы психоанализа как такового. и это тоже нормально

думаю о том как изначально свежие и несущие что-то новое критические дискурсы постоянно тяготеют к тому чтобы овеществить объект своей критики и обращаться с ним дальше как с фетишем, не задумываясь, некритически. типа как у леваков «капитализм» или «неолиберализм», или как колозова пишет про «единое» и «тождество» в феминистской теории, которые просто стали считаться ругательными словами. «эссенциализм» там же. или как лаканисты отмахиваются от нелакановского психоанализа: «ну это всё просто одно сплошное воображаемое». и дело даже не в том, что капитализм это хорошо, или что можно ограничиться воображаемым. возможно, если мы задумаемся и проделаем работу, то в итоге выясним, что изначальная негативная реакция была оправдана. а может быть, выяснится, что капитализм в этом контексте — это слишком широкое слово, или даже не значащее ничего конкретного, что воображаемое вообще-то тоже зачем-то нужно и сложно устроено внутри себя, и что в каких-то случаях тождество может быть нужнее, чем различие. в конце концов, как тупинамба пишет про «лакановскую идеологию», идеология возникает, когда термины с локальной легитимностью начинают точно так же претендовать на все области за пределами своего региона

затасканная уже теория гендерной перформативности джудит батлер предполагает, что гендер не является выражением сущности, что это серия повторений без оригинала, которая производит ретроактивную иллюзию того, что якобы оригинальная сущность всё-таки за этими повторениями стоит. поэтому (по крайней мере в своих ранних работах) батлер понимала драг, фэм/бутч-отношения и прочее как подрывные практики, которые, пародируя гендерные нормы и откровенно демонстрируя их неукоренённость в какой-либо "реальности", показывают, что гендер в принципе таков, даже "нормальный". и это должно служит его расшатыванию

но вообще сводить драг к пародированию — это совсем неочевидное решение, особенно учитывая, что для культуры балов важна категория "realness". это, разумеется, не realness в том смысле, что драг-дива воплощает "настоящую вечную женственность", а выход на подиум в образе CEO выражает "подлинную сущность CEO". но это и не насмешливое пародирование. скорее, мне кажется, о драге (и вообще о значительной части низовой квир-культуры) можно думать как о способе сублимации в лакановском смысле, как он её описывает в 7 семинаре

как это, грубо говоря, у лакана: мы все чувствуем пустоту на месте утраченной первой вещи, тоску по абсолютной реальности без опосредования. этой вещи на самом деле никогда не было, но нас это не останавливает от того, чтобы пытаться её возвратить или хотя бы символизировать её отсутствие (что само по себе уже является её возвращением). наши попытки символизации вырастают вокруг несимволизируемой пустоты, как стенки чаши вокруг пространства для вина — и чаша оказывается ценна именно из-за этого пространства внутри. так и искусство (не обязательно высокое — лакан приводит в качестве примера ещё и коллекцию спичечных коробков своего друга): оно репрезентирует предмет, пытаясь при этом ухватить пустоту в нём, — пустоту, которой там на самом деле нет, из-за чего эстетический объект как бы прирастает в реальности, получает её с избытком. яблоки на картине сезанна более яблочны чем сами яблоки и т. д.

то есть тут есть одновременно и меланхолия по утраченному-которого-никогда-не-было, и избыточность, переливание реальности через край. мне кажется, драг и другие проявления квир-культуры (не в её апроприированной капитализмом форме) можно описать именно так. да, они построены на несовпадении с несуществующим идеалом. но это не пародирование, которое должно идеал разрушить, — это красота и realness, которая оказывается выше идеала. когда мы говорим, что кто-то slays или serves cunt, мы же не имеем в виду, что перед нами пародия. напротив, мы заворожены и восхищены — хотя в глубине этого восхищения и присутствует меланхолия. угнетённые тоскуют по включённости, нормативности, соответствию идеалу. но в культуре угнетённых эта тоска творчески трансформируется в избыток красоты, в realness, которая переливается через край

аленка зупанчич очень красиво сформулировала, что сексуальность — это отклонение от нормы, которой никогда не существовало. в связи с этим такая мысль. диалектический подход часто можно спутать с центризмом: типа своя истина есть и на одной стороне, и на другой, а снятие соблазнительно представить как примирение противоречий на нейтральной позиции уровнем выше (она конечно потом сама оказывается не нейтральной, но тем не менее). получается такая генеральная линия партии, которая снимает и объединяет правые и левые уклоны. но это плохая диалектика, позитивная, потому что целое — ложь. а хорошая, негативная, психоаналитическая диалектика — это не генеральная линия, а отклонение, уклон, но такой уклон, который не является ни правым, ни левым. нужно уклониться, не уклонившись ни в одну из сторон. как клинамен, отклонение настолько незначительное, что его невозможно зафиксировать, но из-за которого рождаются миры

я давно изучаю квир-теорию, но меня до сих пор иногда вдруг как гром среди ясного неба поражает то, насколько гетеросексуальность — это не просто наиболее распространенный способ жить романтическую и сексуальную жизнь, а политический режим, который определяет в обществе вообще нахуй всё. насколько вторичную роль в «реально существующей гетеросексуальности» играют личные эротические переживания по сравнению с организацией времени и пространства, статуса и гражданства, ценностей и смысла, и конечно же социального воспроизводства

тезис зупанчич о том, что женская позиция более близка к субъектности как таковой, потому что женщина как та, кто занимается маскарадом, знает, что под маскарадом нет ничего, кроме страха (тогда как мужчина верит, что он является мужчиной и обладает фаллосом) — это буддийская истина о пустоте. нет ничего, что обеспечило бы мои статус и идентичность в глазах другого, потому что другой перечёркнут, — то есть у явлений нет сущности помимо их взаимозависимого возникновения, нет абсолютной субстанции, которая существует "где-то там снаружи". поэтому синдром самозванца, которым женщины действительно намного чаще страдают, нужно не лечить, убеждая себя, что какая-то реальная ценность у меня всё-таки есть (это движение в сторону фаллоса), а радикализировать: нет вообще никакой "реальной ценности" которую мне мог бы гарантировать другой. и вот это будет реально пересечение фантазии, спонтанное проявление природы будды, обожение и всё что хотите

невероятное эссе о смерти родителей, отвержении и прощении, и о том, почему мы читаем тексты, которые не можем понять (и они оказываются самыми важными)

https://avidly.lareviewofbooks.org/2014/05/09/gender-trouble-on-mothers-day/

юзерка твиттера tenshi_anna (моё главное влияние последних месяцев) однажды написала, что свободы выбора как таковой не существует, но возможна свобода разворачивания своего симптома, и именно в этом ценность автономии. мы должны быть свободны преследовать свой симптом, потому что иначе он будет преследовать нас, бессмысленно и травматично повторяясь во всё новых и новых декорациях. мне это кажется очень хорошей либертарной максимой, потому что она избегает нормативности и утилитаризма, не строит иллюзий на тему бесконфликтной утопии и стирания различий, и одновременно с этим всё-таки указывает в направлении какой-то будущей социальности, позволяет выносить суждения о том, какие институты автономии мешают, а какие её увеличивают

скажем, когда ты большую часть времени работаешь на скучной нелюбимой работе, чтобы заплатить за аренду нелюбимого жилья, тебе скорее всего не до того, чтобы обратить внимание на то, что навязчиво повторяется в тебе, хотя бы потому что повторение тут овнешвляется и приобретает видимость объективных препятствий, которые можно преодолеть, если приложить достаточно усилий и заработать больше денег. в капитализме ты как бы свободен выбирать, тебе мешают только недостаточное старание или невезение. но самое главное ведь, наоборот, находится там, где выбор исчезает, — и это-то место у нас оказывается в слепом пятне

в начале вселенная была очень-очень маленькой, а потом очень быстро стала очень большой. она расширялась (буквально раздувалась — поэтому теория, описывающая этот процесс, называется инфляционной) так быстро, что мельчайшие флуктуации в этом зародышевом поле вселенной определили распределение сверхскоплений галактик в пустоте много миллионов лет спустя. что-то очень маленькое и практически случайное раздулось до размеров структуры материи на самом крупномасштабном уровне. я часто думаю об этом как о метафоре для психоанализа. ему иногда предъявляют претензию, что он всё сводит к детским переживаниям, якобы преувеличивая их роль по отношению к тому, какие серьезные изменения и события происходят с нами в сознательном возрасте. и они действительно происходят. но особенность детства в том, что это процесс возникновения из небытия того, с кем все эти важные события будут происходить. и речь даже не о какой-то стабильной и самотождественной идентичности, и можно было бы сказать, что субъект это иллюзия или эффект внешних сил, — но тем более важны для понимания структуры этой иллюзии те микроскопические случайные флуктуации, из которых она раздулась

современность и актуальность как сознательный творческий выбор — это идеалистическая иллюзия. на самом деле у нас нет возможности не быть детерминированными своим временем и опытом, эта детерминация происходит ещё до того как мы успеем о ней подумать. считать, что своё время можно сознательно выбрать — значит исходить из возможности его не выбирать, из позиции внешнего наблюдателя, не вовлечённого и определённого участника, которым ты на самом деле являешься. попытка сознательно угнаться за актуальностью поэтому будет неизбежно поверхностной и тенденциозной. напротив, нужно работать с таким забвением, чтобы твоя работа смогла стать симптомом современности, то есть нужно позволить материальному и бессознательному вести твою руку, не уступать в своём (бессознательном) желании

есть такой популярный жанр контента в интернете, когда люди фотографируют надписи, в которых те или другие слова стоят в кавычках без видимой логики. это производит комический эффект, но одновременно вызывает ощущение чего-то зловещего и подозрительного (это производит «комический» эффект, но одновременно «вызывает» ощущение «зловещего» и «подозрительного»). кавычки заставляют понимание приостановиться, задуматься: а в каком значении это слово использовано? из какого контекста, из чьей чужой речи его вырвали кавычки? это ирония, цитата, угроза? закавыченное слово приобретает вещественность и непрозрачность

жан лапланш считал, что бессознательное ребёнка изначально формируется из родительских посланий (не обязательно вербальных), которые остались непонятыми. такие закавыченные послания без контекста становятся «вещами», образующими непроницаемый центр тяжести в нашей душе, вокруг которого впоследствии образуется вся планетарная система психики. в конечном итоге ведь, когда мы учимся говорить, все слова изначально приходят к нам именно в таком закавыченном, деконтекстуализированном, материальном виде, и только со временем большинство находит положенное место относительно друг друга на одной из орбит. но стоит их закавычить — и мы сразу вспоминаем об их чужеродной непроницаемой тяжести. нам становится смешно и зловеще — два настроения, которые отсылают к детскому опыту и за пределы смысла

«Уничтожение эго», которое в качестве цели прямо или косвенно провозглашают эзотерические, религиозные и философские учения — это часто на самом деле раздувание эго до вселенских масштабов, так что, действительно, все различия растворяются в океане Единого. В этом смысле они не так далеки от поп-психологического дискурса, который стремится к укреплению «я», к тому, чтобы сделать его гладким и непротиворечивым — неудивительно, что нью-эйдж и психология очень хорошо дружат. Психоанализ же смещён относительно эго: он не то чтобы стремится его растворить или, наоборот, укрепить, он просто больше интересуется тем, на орбите чего «я» вращается — разрезом, перебивкой, пустотой, короче — картезианским субъектом бессознательного.

Субъект в психоанализе, как известно, расколот и неполон, но не потому что ему чего-то не хватает — хотя интерпретация психоанализа в духе очередной версии мифа о первородном грехе популярна и не лишена убедительности, — он расколот структурно, просто потому что рефлексивность не может замкнуться на себе самой. Стоит мне сказать «я» — это «я» уже оказывается не всем, потому что в этот момент расслаивается на «я» сказанное и «я» сказавшее. Субъект психоанализа порождён миром, но противопоставлен ему, потому что не может быть полностью вписан в него. Разрез, который в живом теле производит субъективация, не заполнить, потому что этот разрез не то чтобы «существует на самом деле» — он добавляется к порядку вещей, располагаясь в области онтологической неопределённости на поверхности мира.

Терапевтический эффект, за которым мы вроде бы приходим к психоаналитику, в конечной инстанции не имеет ничего общего с залечиванием ран и вправлением вывихов «я», хотя это и может до определённой степени происходить по ходу — просто потому что «терапия» и «анализ» это идеальные типы, а большинство аналитиков всё ещё имеют психологическое образование. Но главное, что происходит — это смещение с «я» на разрез, защитой против которого является «я». «Где было Я, должно стать Оно» — это переворачивание знаменитого императива Фрейда, которое проделывает Корнелиус Касториадис, не противоположно оригиналу, а дополняет и раскрывает его. Оно становится мной, потому что я, как оказалось, всегда была им — тем другим во мне, которое не давало моему «я» обрести цельность и вписаться в мир.

В терапевтическом смысле это значит, что вместо того, чтобы искать исцеление от симптома, я смещаюсь таким образом, чтобы увидеть этот симптом в качестве фундаметального элемента меня. Симптоматическое страдание существует постольку, поскольку что-то в нас переживает это страдание как наслаждение. Как выйти за пределы невыносимой и бессмысленно повторяющейся сцены, в которой мне снова и снова наносят одну и ту же рану? — стать этой раной. Субъект, который становится своей собственной раной, не перестаёт испытывать и причинять боль, делать то, чего он от себя не ожидал, и совершать ошибки. Но всё это (оно) теперь — не демоническое внешнее принуждение, само наличие которого вызывало ещё больший дискомфорт и тревогу, чем его эффекты, — теперь это он сам. Прибавочное страдание от несовпадения с самим собой уходит, когда он понимает, что он и есть это несовпадение.

Боль без страдания и субъект по ту сторону «я» — в этом смысле, возвращаясь к началу, психоанализ оказывается неожиданно созвучен с некоторыми буддийскими концепциями, не столь представленными в нью-эйдже. Анатта — один из главных пунктов, в котором буддизм расходится с другими индийскими религиями — это не нигилистическое отрицание «я» и не его тотализирующее раздувание до масштабов вселенной. Скорее, это утверждение, что страдающее «я», с которым мы себя идентифицируем — это эффект и продукт мира, и что возможно избавление от прибавочного страдания, если децентрировать «я» и сместиться на позицию пустоты. То есть «пустого» субъекта, о котором — вполне в соответствии с тем, как Лакан говорит об онтологической неопределённости женской сексуации, к которой подводит процесс анализа, — нельзя сказать ни что он существует, ни что его не существует.