Его улыбка — где он взял ее? —
Согрела всех мучительно-влюбленных,
Униженных, больных и оскорбленных,
Кошмарное земное бытие.

Угармонированное свое
В падучей сердце — радость обреченных,
Истерзанных и духом исступленных —
В целебное он превратил питье.

Все мукой опрокинутые лица,
Все руки, принужденные сложиться
В крест на груди, все чтущие закон,

Единый для живущих — Состраданье,
Все, чрез кого познали оправданье,
И — человек почти обожествлен.

Игорь Северянин. «Достоевский» (1926).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Шумит народ, тупой и дикий,
Бунтует чернь. Как в оны дни,
Несутся яростные крики:
"Распни Его, Пилат, распни!
Распни за то, что Он смиренный,
За то, что кроток лик Его.
За то, что в благости презренной
Он не обидел никого.
Взгляни - Ему ли править нами,
Ему ли, жалкому, карать!
Ему ли кроткими устами
Своим рабам повелевать!
Бессилен Он пред общей ложью,
Пред злобой, близкой нам всегда,
И ни за что к Его подножью
Мы не склонимся никогда!"
И зло свершилось! Им в угоду
Пилат оправдан и омыт,
И на посмешище народу
Царь оклеветан... и... убит!

Нависла мгла. Клубятся тени.
Молчат державные уста.
Склонись, Россия на колени
К подножью Царского Креста!

Сергей Бехтеев. «У креста» (1921).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Кидающий небрежно красок сгустки
На полотно, вкрепленное в мольберт,
Художник я и, несомненно, русский,
Но не лишенный иностранных черт.

Люблю рассвет холодный и линялый —
Нежнейших красок ласковый разлад.
Мечта о власти и меня пленяла,
Меня пленяла и меня трясла.

На всякий звук теперь кричу я: — занят.
Но этим жизнь исчерпана не вся.
Вокруг враги галдят и партизанят,
Царапины нередко нанося.

Мне кажется, что я на возвышеньи.
Вот почему и самый дух мне люб
Французской плавности телодвижений,
Англо-немецкой тонкой складки губ.

Но иногда я погружен по плечи
В тоску и внутреннюю водоверть.
И эту суть во мне не онемечит,
Не офранцузит никакая смерть.

Николай Щеголев. «Русский художник» (1933).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Почти как тополь, лопоух,
Он смотрит вниз, как в заповедник,
И ткет Парижу, как паук,
Заупокойную обедню.

Его бессонные зенки
Устроены, как веретена.
Он вьет, как нитку из пеньки,
Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярма
Ужасного заимодавца,
Он должен сгинуть задарма
И дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредит
Париж с его толпой и биржей,
И поле, и в тени ракит
Непринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,
Как пенсией – старик бухгалтер,
А весу в этом кулаке
Что в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши пот
И сушь кофейную отвеяв,
Он оградится от забот
Шестой главою от Матфея?

Борис Пастернак. «Бальзак» (1927).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Больше жизни, больше воли
Русь святую ты любил,
О ее счастливой доле
Мыслил, Господа молил!
         И любил того, кто правил
Русью, матушкой родной.
         Под гербом-орлом двуглавым
         Над славянскою страной!
Твой девиз—девиз священный:
«Русь для русских роздана“—
И завет нам неизменный:
„Русь быть русскою должна!
         Быть из века-в-век славянской,
         Православною страной.
         Крепкой в вере христианской.
         Мир пока стоит земной!
Свой девиз, свое стремленье
Ты хотел осуществить,—
Злых врагов для посрамленья
От дел русских удалить.
         Ибо знал,—кто выжимает
         Силы, соки из людей.
         Мира, радостей лишает:
         Кровопийца—иудей!
Иудей, Христа продавший,
План успел твой разрушить...
Злобой к ближнему дышавшій—
Порешил тебя убить!
         И... убил, убил, Иуда!
         Обессилил Русь и нас!
         Мы ж терпим... Зачем?
Докуда?!
         Заплатить настал уж час!
Мы заплатим. Мы—славяне:
Жив Столыпина в нас дух!
Русь, как волны в океане.
Вмиг поднимется вся вдруг!

И. А . . . . . . в. 1928.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Над Чёрным морем, над Белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.

Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И ангел плакал над мёртвым ангелом:
– Мы уходили за море с Врангелем.

Владимир Смоленский.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Борис Пастернак. «Зимняя ночь» (1946).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Когда стоим на рубеже
И о грядущем рассуждаем,
Мы в письмах буквы е.б.ж.
Как некий лозунг выставляем.

Нельзя предвидеть ничего,
Догадки о грядущем лживы,
И шепчем мы, входя в него,
Три слова: «Если Будем Живы».

Василий Сумбатов. «Три буквы».

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Ельцин попросил прощенья у народа.
Есть за что… Народ с ним обнищал.
И к тому ж он многого не додал,
Что когда-то людям обещал.
И страну из кризиса не вывел,
Хоть изображали торжество.
По-хозяйски вовремя не вымел
Сор из окруженья своего.
Он еще просить прощенья должен
У солдатских вдов и матерей…
Президент ушел…
И потому не дожил
До грядущих окаянных дней.

Андрей Дементьев.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке, —
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Осип Мандельштам. «Петербургские строфы» (1913).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Толпа подавит вздох глубокий,
И оборвётся женский плач,
Когда, надув свирепо щёки,
Поход сыграет штаб-трубач.

Легко вонзятся в небо пики.
Чуть заскрежещут стремена.
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена. <...>

Не в первый раз пылают храмы
Угрюмой, сумрачной земли,
Не в первый раз Берлин упрямый
Чеканит русские рубли.

На пустырях растёт крапива
Из человеческих костей.
И варвары баварским пивом
Усталых поят лошадей. <...>

Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! — русские солдаты
Уже седлают лошадей.

Алексей Эйснер. «Конница» (1928).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Был освещён торжественный фасад
Парижской оперы. И был высок, велик
Триумф крылатых Муз, божественный парад.
Я помнил те венки, простёртые в закат,
И надпись «Poesie Lyrique».

Я жил в Париже целых восемь лет,
Уехал тридцать лет тому назад.
Там жили русские поэты. Больше нет
В живых почти ни одного. Конь Блед
Умчал их в тот, небесный вертоград?

В землице Франции они лежат.
Они писали русские стихи.
Они из-за кладбищенских оград
Кивают мне: — Хотелось бы, собрат,
В Россию... А? Да где ж: дела — плохи.

В землице русской? У берёзок, в ряд?
Нет, вряд ли. И мечтать напрасный труд,
Что наши трупы въедут в Петроград
(Что бронзовые Музы осенят
Храм Эмигрантской Лирики?). Капут.
А вот стихи — дойдут. Стихи — дойдут.

Игорь Чиннов. «Был освещен торжественный фасад»

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван,
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна…

Александр Вертинский. «Танго „Магнолия”» (1931).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Когда мы в Россию вернёмся... о, Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём...

Больница. Когда мы в Россию... колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы... довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.
Над нами трёхцветным позором полощется нищенский флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернёмся... но снегом её замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Это кто–то придумал
счастливо,
что на Красную площадь
привёз
не плакучее
празднество ивы
и не лёгкую сказку
берёз.
Пусть кремлёвские
тёмные ели
тихо–тихо
стоят на заре,
островерхие
дети метели —
наша память
о том январе.

Нам сродни
их простое убранство,
молчаливая
их красота,
и суровых ветвей
постоянство,
и сибирских стволов
прямота.

Ярослав Смеляков. «Кремлевские ели» (1946).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Я видел пожалуйте розу
Сей скучный земли лепесток.
Последние мысли, казалось,
Додумывал этот цветок.

Он горы соседние гладил
Последним дыханьем души.
Над ним проплывали княгини
И звезды в небесной глуши.

Мои сыновья удалились,
И лошадь моя как волна
Стояла и била копытом,
А рядом желтела луна.

Цветок убежденный блаженства,
Приблизился Божеский час.
Весь мир как заря наступает,
А я словно пламя погас.

Александр Введенский. «Потец» (1936-1937).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.

И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Opera' взорвать?
Иль просто - лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться...

Георгий Иванов.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Новости, мой друг, не очень страшные:
Кажется, война или чума.
Поселяне трудятся над пашнею:
Убирают мертвых в закрома.

Граждане, не поддаваться панике!
Это все в мозгах у вас, в уме!
И городовым градоначальники
Нежно рапортуют о чуме.

Игорь Чиннов.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Сияла ночь. Не будем вспоминать
Звезды, любви, — всего, что прежде было.
Пылали дымные костры, и гладь
Пустого поля искрилась и стыла.

Сияла ночь. Налево над рекой
Остановился мост ракетой белой.
О чём нам говорить? Пойдём со мной,
По рюмке коньяку, да и за дело.

Сияла ночь. А может быть, и день,
И, может быть, февраль был лучше мая,
И заметённая, в снегу, сирень,
Быть может, шелестела, расцветая,

Но было холодно. И лик луны
Насмешливо глядел и хмурил брови.
«Я вас любил... И как я ждал весны,
И роз, и утешений, и любови!»

Ночь холодней и тише при луне.
«Я вас любил. Любовь ещё, быть может...»
— Несчастный друг! Поверьте мне,
Вам только пистолет поможет.

Георгий Адамович. «По Марсову полю» (1918).

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника

Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика.

Столько грусти в той песне унылой,
Столько грусти в напеве родном,
Что в душе моей хладной, остылой
Разгорелося сердце огнём.

И припомнил я ночи иные
И родные поля и леса,
И на очи, давно уж сухие,
Набежала, как искра, слеза.

Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка.
И замолк мой ямщик, а дорога
Предо мной далека, далека...

И. Макаров. 1850.

Современной летописи, Традиционалистов и Вѣстника