Лекарство из яда Ч.2

Проще говоря, я поняла, как сильно я ошибалась в своем видении мира: что важно и стоит знать, с чем стоит бороться, каким человеком я хочу быть. Я ошибалась в аполитичности, в пренебрежении системным социальным мышлением, в отсутствии интереса к таким насущным вещам, как власть и ее распределение. Так наказание превратилось в возможность хорошенько запомнить намерение свернуть с ложного пути. Или даже нет. Это возможность настолько трансформировать себя этим намерением и опытом, что пути назад уже не будет.

Так и случилось, и процесс покаяния привел к тотальной трансформации личности. Моё приобретение в погружении в эту войну — это отравленность ядом жестокости, ужаса, насилия и боли. Что мне нужно, чтобы исцелиться? А мне и не нужно. В этом и прикол трансформации. Сначала я, действительно, отравилась. Но я выдержала такую силу адовых переживаний, что теперь это не отравление, а изменение моего химического состава. Я насквозь протравлена этим ядом так, что теперь он течет по моим венам вместе с кровью. Это то, к чему я стремилась: быть способной больше никогда не испугаться самых ужасных сторон жизни, прямо смотреть на них и трезво и самостоятельно выбирать, как бороться. Страх и невежество — вот что страшно, а не погружение в страдания.

Конечно, это очень тяжелый опыт, который я еще долго буду осмыслять и усваивать, — но этот опыт выбрала я сама. Да, материал предоставила полномасштабная война. Но ад для себя из этого материала построила я своими руками. Это был единственно правильный выбор на моем духовном пути.

Как я себя после этого чувствую? Парадоксально, но — неуязвимо.

В эзотерической астрологии и Каббале такую трансформацию описывают через образ скорпиона. Насекомое, носящее в себе яд — персонификация страдания, смерти и ада. На низком уровне развития этого символа он несет угрозу всему, что с ним встречается, а в приступе одинокой злобы может ужалить и умертвить сам себя.

Но в процессе алхимического утончения этого символа у скорпиона появляются особые способности.  Благодаря своей ядовитой конституции он может погружаться в такие гниющие болота и залезать в такие отравленные пещеры, куда всем другим существам вход может стоит жизни. Затем он научается перерабатывать этот яд, очищая пространство от угрозы для других. Наконец, скорпион становится тождественен змее с сосуда Гигеи (которую мы часто можем встретить на вывесках аптек или фарм компаний): пользуясь своим ядом разумно и в благих целях, он обретает способность делать из яда лекарство.

Вот этот образ скорпиона и занимает меня последнее время, потому что хорошо описывает стадии, которые я прохожу. Я не потеряла чувствительности, но яд вытравил из меня страхи, сожаления, нерешительность. Я могу погружаться в чужую безнадежность и горе без ощущения угрозы себе. Главный вопрос теперь такой: как научиться делать из яда лекарство?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Вчера получила в руки медаль «За Сприяння Збройним Силам України» от сил противовоздушной обороны. И хотя на свидетельстве написано моё имя, мы все знаем, что я получила её от имени всех бойових котів, которые открыто и скрыто помогают через мой блог Украине бороться против российской военной агрессии.

Каждый ваш доллар превратился в выстрелы ППО, которые разбивают ракеты и шахеды, каждую КАЖДУЮ ночь летящие на нас. Я часто пощу в инстаграме, что просыпаюсь по ночам от взрывов. Слава служащим ППО, это их защитный огонь. Благодаря ним мне не приходится считать, как в 2022 году, сколько ракет в неделю падает в жилые дома в моем районе за неделю, чтобы наивно попытаться просчитать вероятности погибнуть в такой ситуации самой.

Медаль, которую вам через меня вручили, — очень важное признание того, что ваш вклад имеет значение. Что он реально меняет способность защищаться тех, кому мы помогаем. Что вы сберегаете, возможно, десятки жизней за каждый российский обстрел. Это огромное, огромное достижение для «маленьких людей», которые «ничего не способны изменить» и «ни на что не могут повлиять». Вы — можете. Вы меняете. Вы влияете. Нам просто нужна общая цель и быть на пути к ней вместе.

Мне очень больно, что сейчас эта общая цель такая тяжелая и грустная. Но если мы научились справляться с целями в таких условиях, принимать ограниченность своих даже самых больших оборотов, сталкиваясь со всеми случаями, когда мы не-помогли и не сможем, — и все равно не опускаем руки, ценим каждую возможность изменить что-то, пытаемся спасти от машины войны пусть даже одну, но целую жизнь… господи, сколько же мы сможем сделать, когда придет время вкладываться не в борьбу с разрушением, а в строительство!

Впрочем, мы уже строим. Наше сообщество — это большой проект гуманистической архитектуры, внутри которой мы учимся, развиваемся и растем. В нашей борьбе со смертью много жизни! Спасибо вам! Я не смогла бы сделать без вас ровным счетом ни-че-го. Не то что сбор закрыть. Я бы, наверное, с ума бы сошла просто — и всё.

Сейчас я продолжаю сентябрьский денрожденный котовий сбор на машины скорой помощи и эвакуации для фонда гуманитарной помощи International Aid Legion. Український бойовий кіт в честь своего двухлетия собрал уже 2400$ из 3500$ — у нас есть 2 недели, чтобы закрыть его. Нужно всего 100 человек, которые сбросят нам 11$ до конца сентября. Может быть, сегодня бойовий кіт — это ты?

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

В посте ниже можно посмотреть, как кот доволен этой наградой. Кафка пыталась утащить всю коробочку себе, чтобы на ней спать 😆 У меня и видео есть, покажу его в инсте.

Люблю метафору про посттравматический рост, которая представляет нашу личность как стеклянную банку, а боль — как темный шар в ней. Когда боль переполняет нас, шар занимает ее почти весь объем банки. Мы ошибочно думаем, что можем уменьшить боль, иногда надеемся, что эту работу сделает время. Но нет, боль всегда будет одной и той же — равной масштабу произошедшей с нами катастрофы. Что мы можем сделать, — так это увеличить сам сосуд своей личности, в котором содержится травматический опыт — то есть буквально вырасти. В конце-концов, значение имеет не размер шара боли, а то, какой процент нашей личности он занимает.

«Рост» сосуда нашей личности — это увеличение объема нашего осознавания, углубление чувств и способность выдерживать все более сильные их проявления, это усложнение мышления, развитие умения видеть мир, а не только себя в его центре (а потом и осознание, что никакого центра у бесконечности нет). В этом смысле война — великий воспитатель: она питает этот рост всё новым и новым материалом, и скоро то, что было непредставимо, укладывается в голову, а что было непереносимо — превращается в одну из граней жизни.

Как я уже рассказывала, я жила во внутреннем аду, который принесла нам война. Шар боли размером с галактику поставил мне ультиматум: расти — или я лопну тебя изнутри. Было ясно, что бежать от этих впечатлений — значит пытаться сделать шар в банке меньше (что невозможно и может привести к смерти личности в среднесрочной перспективе). Я прыгнула в самый центр вселенной, на планету, где меня обещал вечность жевать тибетский демон з 8 рядами зубов.

Атмосфера была приблизительно как на Венере: воздух из углекислого газа, облака из серной кислоты, температура 467 градусов по Цельсию. Я упорно растила стальные жабры, кварцевую чешую, вольфрамовые щупальца, орлиные глаза, четырехкамерное крокодилье сердце и другие полезные в хозяйстве приспособления для выживания. Полный оборот моя ядовитая планета совершала за 4 дня — поэтому за 939 дней полномасштабного вторжения я постарела на 234 года. Но благодаря новой способности спать, как труп — на полу, в коридоре, под взрывы — выгляжу я довольно свежо!

Некоторое время назад я стала ощущать странную нехватку привычных чувств: демон перестал жевать меня — работа боли была закончена (по крайней мере, на этом этапе). Пытаясь осознать новые размеры стеклянного сосуда своей личности, я заглядывала в узкое горлышко и трясла банкой, чтобы услышать, как на самом дне что-то бьется о стенки. Приглядевшись, я увидела маленький шарик, похожий на стеклянный марблс, который моя подружка украла у меня в 1996 году на детской площадке. Внутри него была адская галактика с ядовитой планетой в центре, где тибетский демон застыл с открытой пастью, ожидая новую жертву. Если засыпать в мою стеклянную банку все другие опыты моей жизни, этот шарик будет не так просто отыскать. Он не уменьшился. Просто я выросла.

Мне не хочется потерять свой стеклянный шарик. Пусть это лучше будет один из тех новогодних сувениров, внутри которых, если потрясти, идет снег. Огромный демон, из пасти которого торчат окровавленные ноги — и красные конфетти, медленно фланирующие вокруг. Я поставлю его на полку своей библиотеки, где хранятся другие пережитые опыты: маленькие подростковые страдания, большие детские катастрофы, череда утрат — каждый шарик со своим декором внутри. Я всегда могу подойти и встряхнуть один из них, чтобы вспомнить. Затем я делаю несколько шагов от стеллажа, под пальцами мягко шуршит дерево письменного стола, за который я сажусь, чтобы в тишине этой библиотеки продолжить писать свою историю без начала и конца.

Все очень спокойно. Только иногда по ночам я просыпаюсь от собственного крика: мне снится, что я снова такая маленькая, что могу поместиться в новогодний шар, и сколько бы я не колотила изнутри о его стеклянные стенки — в ответ мне только поднимаются в растворе мелкие красные конфетти.

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон

На могиле Ч.1

Пробивая камни и плитку, вверх тянутся высокие стебли рудбекии с пожухлыми листьями. У этой большой желтой «ромашки» — черно-красная сердцевинка, напоминающая воронку от взрыва или пулевое ранение. На фоне синего неба они светятся над могилами, как чей-то пристальный взгляд. На кладбище, покрытом гигантскими увядающими растениями, наступает осень.

Я хожу между памятниками, захваченными сорняками, и разглядываю таблички. Тут покоятся люди, рожденные сто лет назад: в 10-х и 20-х годах прошлого века. Многие из них на надгробной плите изображены в военной форме, с медалями времен Второй мировой. Каждый по своему, они прошли ее, выжили и дожили до старости. Летчики и танкисты, пулеметчики и связисты, офицеры и солдаты — на кладбище они пришли, оставив войну позади. Их близкие запечатлевали ее на надгробиях, в образах медалей, танков и самолетов, чтобы потомки не забыли о Большой Войне и её кошмарах. Но война не оставила их потомков.

За березовой рощей, которая окружают эту делянку цвинтаря, — центральная кладбищенская аллея. Широкая зеленая дорога, по которой десятилетиями люди шли от ворот, чтобы разбрестись по тишине своих могил. Теперь эта аллея вскопана, как будто из-под земли рвутся наружу чьи-то шупальца: вынырнут из темноты, клацнут клешней — и на аллее появляется новый ряд свежих могил. Они появляются так быстро и часто, что вся аллея стоит убранная траурными цветами. 86, 94, 98, 2000, 2004 — года рождения погибших потрясают на контрасте с датами, которые я только что прочитала на камнях в старой части кладбища. С портретов на меня смотрят люди, которые были младенцами, когда я заканчивала школу.

Я чувствую себя ужасно старой, мне хочется остаться там, у высоких стеблей рудбекии, среди этих старых могил старых людей, накрыться тонной белых декоративных камней и немного поспать, хотя бы лет пять.

Уже второй бабушкин день рождения мы празднуем без неё. Я с грустью думаю о том, как отличается её уход от того, каким я его себе рисовала, планируя, что в 2022 году (ну или хотя бы в 2023) бабушка будет держать на руках нашего младенца. Я отлично знаю, какое лицо у неё бы было: круглое и светящееся, с огромной улыбкой — она очень любила маленьких детей и «дружила» с ними, пока ещё выходила на улицу. Наверное, в какой-то мере я фантазировала о том самом мирном уходе хлебороба Семена из фильма Довженко «Земля»: в идиллической атмосфере родного дома, в окружении спокойной умиротворенной семьи, которая продолжается…

Вместо этого бабушка провела свой последний год под российскими ракетными и шахедными обстрелами. Она стала сдавать именно после начала полномасштабного вторжения, не думаю, что это простое временное совпадение. Когда осенью 22 года россияне стали разрушать украинскую энергетику, бабушка лишилась своего основного развлечения — просмотра телевизора, из которого она с большим интересом черпала международные новости и статистику.

[продолжение 🔽]

На могиле Ч.2

Мы стали по очереди ездить к ней, пока мама на смене в больнице. Каждый раз что-то переворачивалось у меня внутри, когда я приезжала позже, чем уходила мама: в сумеречной квартире на диване перед выключенным телевизором сидела бабушка, вдалеке в окно выла воздушная тревога… хотелось скорее зажечь фонари, чтобы вырвать бабушку из мутных потусторонних объятий. Мы разгоняли этот мрак, перемывая со смехом и оханьем косточки всем бабушкиным знакомым и моим родственникам. Затем читали новости, и я слушала, как бабушка возмущается войной.

Без электричества не работало и отопление, мы укутывали бабушку в овечьи телогрейки и шерстяные пледы. Но той зимой, когда я привычно брала ее руку в свою, та была холодной. Было правда холодно и я не знала, как ещё её согреть. Я терла ее руку и думала: смерть всё ближе.

Когда бабушка стала совсем беспомощной, мы совсем переехали, чтобы помогать маме по уходу и хозяйству. Но это совсем не похоже было на идиллию из фильма Довженко.

Мы не спали из-за практически еженощных обстрелов, ходили с красными глазами и больными желудками из-за сбитого режима, и каждый из нас по очереди сорвал спину, таская нашу крупную матрону, чтоб перестелить постель, посадить на туалет, поменять памперс. Это все было одновременно так физически тяжело, эмоционально больно и экзистенциально страшно, что у меня не получилось стать бабуле идиллической доулой смерти. Я успела только один раз поговорить с ней о смерти, но потом… сил у меня не было ни на что, кроме как на малодушное желание поскорее умереть самой. Иногда в отчаянии я повышала на неё голос, как будто я смогу руганью заставить её взять себя в руки и победить старость и смерть — как будто она не может постараться жить ради меня из какого-то несносного эгоизма!

За стеной медленно уходила бабушка, над домом бесконечно взрывались шахеды, и внутри меня каждый день тоже что-то умирало. Могло ли быть это как-то по-другому, если бы не война? Если бы, если бы… На прощании я долго держала её руку и старалась вспомнить, как это было, когда руки её были теплыми — но в голову лезли воспоминания о бесконечных днях без электричества, когда я не могла её согреть.

В старой части кладбища тихо. Здесь почти не плачут вдовы и дети, а многие из них уже и сами стали обитателями могил. Здесь оставлены позади все войны. Здесь все возможные человеческие аргументы уступают спор мудрости вечной тишины. Мне хочется остаться здесь, в этом спокойствии, ещё ненадолго — чтобы посмотреть, как вянут и опадают желто-красные пулевые отверстия в небе.

p.s. Про бабушку я рассказывала в постах «Последнее путешествие» и «Жизнь, смерть и шутка про сраку».

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон

У меня не бывает писательского блока. И вот мой секрет на миллион долларов: я просто не называю «писательским блоком» состояние, когда я не хочу или не могу писать. Але-оп! Кроме шуток, это реально работает, дайте объясню.

Всё в природе циклично: у каждой птицы есть своё время петь, и у каждого растения есть своё время замирать в ожидании снега. Постоянно работают и производят только машины, пока не сломаются, — а я не машина и не хочу ею быть. В нашем мире перепроизводства контента продуктивность, на мой взгляд, переоценена. Видите ли, вы не можете написать ничего, кроме того, что знаете и чувствуете. Так что если у вас нет времени узнавать, чувствовать, наблюдать, переживать, углубляться итд — вы напишете только буквы.

Писательство — это не буквы. Не тексты. И даже не книги. Это всё — всего лишь носители, через которые писатель может показать своё виденье, дать услышать свой внутренний голос (или голоса), впустить вас в своё сознание. Настоящее творчество происходит в вашей собственной психике.

И так — у всех артистов. Мы страглимся с формой, но не потому, что форма самоценна, а потому что чем выше мастерство формотворчества, тем точнее мы можем передать то, что видим/слышим/чувствуем/думаем. Когда мы забываем об этом внутреннем содержании, остается только форма. Текст или книга, которые не ведут в глубины авторского виденья, — как манекены на витрине модного магазина: могут быть очень красивыми, но не станут тебе близким другом или учителем, в них нельзя погрузиться, как во вселенную.

Ложная идея о том, что писатель является писателем только во время процесса письма (или хуже того — только как приложение к своей изданной книге) приводит к переоценке формы текста и недооценке содержания человека. Мы начинаем думать, что объект исследования писателя — это и есть текст. На самом же деле писатель работает со своей психикой: вот — истинный объект его исследования и экспериментов. Мы не видим этой работы, и потому принимаем оформление результатов за само исследование. Это как если бы мы считали, что главное дело ученых — напечатать и переплести диссертацию, в то время как главное происходит в лаборатории (а на самом деле, в первую очередь — в голове).

Если посмотреть на писательство не как на производство текстов, а как на работу с психикой, понятие писательского блока теряет всякий смысл. Вместо него я бы предложила термин «писательская глухота/слепота»: это неумение или нежелание взаимодействовать (видеть, слышать) со своим объектом — психикой — в любом её состоянии. Ведь психика никуда не пропадает во время «не-писания»: она проживает что-то, в ней происходит некий процесс. Это может быть осмысление и переваривание, страх и замирание, гнев и ненависть, скорбь и стыд — но из-за своих предубеждений мы не слышим такой ее голос (или не хотим слушать).

Мы от ума принимаем решение, какое состояние и самоощущение — писательское, каким писателем мы хотим быть, о чем писать… но на мой взгляд, ты становишься писателем, когда сдаёшься и принимаешь свою психику такой, какая она есть сейчас. С таким звучанием и содержанием, которое есть — и даешь ей проявляться в твоей работе. Иногда легче назвать её «внутренним писателем», чтобы снять конфликт между её проявлениями и своим представлением о себе — но со временем проблема между «казаться» и «быть» исчезнет под действием внутренней честности.

Когда мы концентрируемся на том, чтобы победить «писательский блок», то фокусируем силы своей психики на создании стены, о которую собираемся биться. Вместо этого я предлагаю раскрыть свои писательские глаза, развесить свои писательские уши и внимательно погрузиться в это некомфортное, неопределенное, полное мутных ощущений состояние невозможности что-то сказать. Это не стена, не пустота, — это дышащее пространство. И оно шепчет что-то, чего вы не ожидаете или даже не хотите слышать. Слушайте.

И если захотите — запишете.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Мышление на кончиках пальцев

То, что я пишу тут, мало вероятно услышать от меня в личном общении. В живом контакте я больше внимания уделяю вопросам собеседнику, уточнению причинно-следственных связей, иногда делюсь релевантным опытом, а еще шучу, конечно. Но уже третий десяток лет, когда я сажусь за клавиатуру, в моём мозгу начинается совершенно другой процесс.

«Мышление на кончиках пальцев» — так я называю этот процесс. У меня может быть какое-то ощущение, впечатление или идея, которые толкают меня сесть за комп и писать, но что именно я напишу прямо сейчас и что получится в итоге, я не знаю — как будто нужные слова рождаются именно где-то в пальцах. Так, будто бы я осьминог, у которого есть мозг в каждом из его щупальцев. Ну, на самом деле, в каком-то смысле так и есть: за 25 лет написания текстов нейроны, отвечающие за работу пальцев, крепко ввязались в другие нейросети, которые я использую для письма — так что идея о том, что я «думаю пальцами», не такая уж и метафорическая.

Я много думаю словами, особенно когда общаюсь с другими людьми. Говорят, что я непропорционально много внимания уделяю словам и их точности (мне даже пришлось специально во взрослом возрасте учиться анализировать другие источники: язык тела, мимику, интонации итд — чтобы овладеть так называемой «интуицией»). Но когда я сажусь за компьютер — казалось бы, работать со словами — слова будто оставляют меня!

Вдруг оказывается, что в моей голове полно чего-то внесловесного. Из недр памяти возникают тончайшие впечатления, звуки, запахи, цвета, поверхности, скорости и ритмы, глубокие и едва уловимые ощущения тела — будто где-то внутри слышно, как капает дождь, или летит сладкое облако с тягучим горьким акцентом — запах жасмина… Мне кажется, когда я сама с собой, моё внимание собирает эти срезы релаьности абсолютно без моего контроля: стоит только расслабиться, как что-то заставляет себя заметить — чей-то голос и слова, танец травинок, поведение воробьев, фактура стены, жучок, облака. То, на что я смотрю, полностью поглощает меня: как будто под давлением вакуума вся моя жизнь всасывается в то, за чем я наблюдаю. Я превращаюсь в то, что я созерцаю, и как бы дышу им изнутри. Так оно затягивается в память тела — и потом выскакивает из кончиков пальцев, как только я начинаю писать.

Вдруг оказывается, что я думаю не только словами, но и пространствами, движением, ощущениями и огромным количеством визуального материала — настолько, что иногда я не вижу клавиатуру, когда печатаю, потому что перед глазами какая-то галлюцинация, которую я пытаюсь записать. Да, кстати: когда я пишу, я смотрю на клавиатуру, потому что я всё ещё печатаю двумя указательными пальцами и никак не смогла научиться слепой печати.

Когда я начинала этот текст, я думала, что расскажу о том, что мой «писательский голос» как-то отличается от меня в целом, меня обычной. Но сейчас, когда я это описала, мне кажется, что все наоборот. В таком режиме открытой впечатлительности я существую почти все время, большую часть моего существования. Кроме ситуаций, когда я взаимодействую с другими людьми: тогда весь этот мир как будто отступает назад вглубь меня, а вперед выходит вербальный, слишком вербальный интеллект. Настолько вербальный, что это помогает ему понимать меньше, а не больше. Звучит, как изощренная психологическая защита!

Может быть, как раз тот голос, которым я пишу — это «я в целом», я обычная. А та зануда, которой я являюсь в обыденной коммуникации — это такой социальный костюм. Костюм для слишком чувствительного человека ай гесс. Сейчас, когда я стараюсь осмыслить свой писательский опыт, я всё больше отождествялюсь со своим внутренним голосом и внутренним миром, и мне становится тесно в той персоне, которую я создала, видимо, в активный период социализации с 1 класса школы и до окончания последнего курса университета.

Прикольно. Я не знала, что это напишу.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Когда отходишь от посттравматического военного стресса и пытаешься посмотреть в будущее, чувствуешь себя так, будто тебе воткнули по отвертке в оба глаза: смотреть вперед больно — там нет ничего, а из ничего выпрыгивают вероятности одна другой хуже. И каждое гипотетическое изменение в этих вариантах приводит к таким тектоническим сдвигам в развитии событий, что внутренний компас начинает бешено накручивать обороты, не зная, как остановиться.

Я никогда не была человеком, который идет по простому прямому пути, но даже для меня неопределенность войны перешла рубеж выносимости. Обрушение картины мира неизбежно происходит всегда, когда то, что ты считаешь опорными константами, утекает через щели в бытии. У меня были деньги, профессия, статус и узнаваемость, планы на книги и учебу — всё испарилось за один день, а затем застыло в состоянии хронической нерешаемости.

Моим спасательным кругом в хаосе этого океана парадоксально оказалась слабая связь с ощущением идентичности.

Когда мне было 18 лет, я заинтересовалась буддизмом и медитацией. Одна из техник, которую я полюбила, — практика разотождествления. Для себя я называла её «это не я»: в этой аналитической медитации ты обращаешь внимание на то, что считаешь собой, а затем разотождествляешься с ним, чтобы познать пределы бесконечного малого.

Моя рука — это я. Но если я потеряю руку, я останусь собой — очень актуальное размышление в условиях, где люди каждый день теряют конечности, профессию, близких, свободу выбора итд. В этой медитации разбираешь ощущение своего «я», будто снимаешь слой за слоем полупрозрачную луковичную плоть в поисках косточки, которой нет. В какой-то момент ты утыкаешься в ограниченность своего ума, который трудно идет дальше такого абстрактного пейзажа: бесконечная тихая пустота и мерцающая бесконечно малая точка, из которой ты и произносишь своё «это не я».

Когда все обрушилась, я осталась иллюзией точки в пустоте — точки, которую никто не может отнять, не убив меня. Бесконечно малой точке нечего терять и ее невозможно сломать, она всегда потенциал к чему-то большему, ведь меньшего помыслить уже невозможно. Благодаря разрушениям войны я поняла о себе то, что только знала раньше.

И от этой точки стала отстраиваться заново — так, будто мне повезло родиться вновь, но уже с пожилой душой. Эта точка — минимальная единица не только живого, но и всего существующего. Ощущение точки роднит меня со всем, что существует. В конце-концов, «всё» — это просто огромное множество таких точек, которые по причудливым законам собираются в поразительно разнообразные объекты…

Это пульсирующее атомарное чувство жизни для меня — не просто быть живой и дышать. Это чувство особенного контакта с танцем материи и энергии, которые никогда никуда не исчезают, а только меняют формы. Пантеисты сказали бы, наверное, что это познание Бога. Буддисты — что виденье пустоты потока дхармы. Какие-нибудь непонятные философы современности назвали бы контактом с потоком общего сознания. Я никак не называю, потому что это всё не то, и любая концепция уводит от сути.

Когда война содрала с меня всю кожу и разрушила мой образ мира и мой способ мыслить, на пепелище моей личности остался бесконечно малый алый уголек. И я вдруг ощутила, что у меня есть всё. Чтобы по-настоящему понять, о чем я медитировала столько лет, следовало оказаться в эпицентре разрушений.

Это изменило мой взгляд на будущее. Теперь передо мной веер альтернативных реальностей, и я совсем не тревожусь, потому что моя внутренняя бесконечность достаточно пустая, чтобы вместить их все. И я даже научилась планировать в этих квантовых условиях — но это уже, наверное, не так интересно.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Утёнок, павлин и новости

Ваш достопочтенный коуч летом так косожопо составил свое расписание, что в некоторых днях у него есть всего два перерыва в день на еду минут по 15. Полтора месяца у меня не было времени не то что писать в соцсети, но даже просто полистать их. Это вообще не достижение, это показывает, что для возвращения в адекватное рабочее состояние после военного штопора понадобится многому учиться заново. У меня есть время подумать над своим поведением: всратое расписание продолжится еще месяц. За это время я отлично запомню, что гуглкалендарь — не игра в тетрис, где нужно максимально компактно и без дыр разместить все юниты! Про тайм-менеджмент уровня утёнка у меня всё, дальше — приглашаю небольшого, но симпатичного павлина.

Я закончила первый уровень обучения коучингу, сдала на 100% финальный тест и теперь жду последнюю часть экзамена — проверку записанной учебной сессии на соответствие стандартам ICF. После этого, уже в ноябре, я смогу податься на свою первую аккредитацию уровня ACC — для вас эта абракадабра будет значить, что стандарты моей работы и регулярного повышения квалификации соответствуют требованиям крупнейшей международной федерации коучинга. И что я имею подходящий статус для работы с корпоративными клиентами. А пока я наинаю учиться на втором уровне, который позволит аккредитоваться для более глубокой работы с психологией клиента.

Учебы мне, конечно же, мало. Поэтому я организовала книжный клуб, где мы с коллегами начали глубже изучать психологические теории, лежащие в основе коучинга, и каждую неделю делать доклады по книгам и статьям академических исследователей и практиков психотерапии и коучинга. Это огромное удовольствие — найти приложение для опыта 20 лет изучения психологии не только для создания журналистских текстов, но и для практики и теоретических дискуссий вокруг практики. Учеба и изучение текстов занимает у меня от 10 часов в неделю и больше, и вызывает огромный энтузиазм!

Кроме теоретических занятий, учеба требует практики: я трачу около 13 часов в месяц (и около 1300$) на работу с супервизором, психологом и коучем, чтобы все время быть на уровень выше, как практик. И всё, что я узнаю, я применяю в своих сессиях: с начала обучения в мае я наработала 180 часов практики с почти 40 клиентами — и зуб даю насчёт того, что благодаря всем этим вложениям я каждую неделю делаю свою работу всё лучше. Хорошо, что это глубина, в которую можно плыть бесконечно и никогда не будет скучно!

Самое ужасающе-восхитительное в том, что при всех этих занятиях я, кажется, всерьёз собралась работать над новой книгой — впервые с того момента, когда я верила, что пишу книгу о войне (а потом поняла, что она не может быть закончена, пока не завершилась война или моя жизнь на войне). О чем будет книга, уже знают подписчики моего Patreon, но со временем расскажу об этой идее и в открытом доступе.

Страшно, конечно, что жизнь и планы могут накрыться медным тазом. С другой стороны, под каждым павлиньим хвостом в конечном итоге скрывается обычная куриная жопа, — и это максимум сенсации, которая может обнаружиться моими читателями в случае моего кризиса. Эт самое, ура

Четвертый час смотрю на потолок. На потолке — разобранный плафон, из которого торчат лампочки. Я не люблю плафон, но и лампочки не люблю. Я вообще не люблю верхний свет. Я лежу в полумраке. Свет от настольной лампы создает моему уродливому плафону тень, похожую на молодой месяц. Я смотрю на него четвертый час, потому что у меня уже 37.8, я сутки не ела и моё тело больше мне не принадлежит. Моё тело принадлежит вечной битве иммунитета с вирусом, а я умиротворённо смотрю на поля сражений, где проливается кровь и стонет от боли сама земля.

Утром я проснулась и сразу поняла, что заболела. Тут я чувствую себя старым ветераном, который пережил не одну войну: у него приготовлен рюкзак, панама, консервы, заряженная винтовка и место, где залечь. Я, как профессионально болеющий гриппом по три раза в год ребенок, превратилась во взрослого пирата температурной ломоты. Я знаю, что делать: не снимать пижаму, не вылезать из кровати, со странным удовольствием помирать от температурных галлюцинаций, питаться горячим напитком с лимоном и медом — и изнеможенно шуршать страницами книг день и ночь на пролет с перерывами на сон — роскошь, которую не может позволить себе здоровый взрослый человек. За борт жизнь, я обожаю болеть!

Я смотрю на плафон четвертый час и смутно вспоминаю дни, недели, месяцы своих болезней в детстве. Плюшевое заточение, где моими развлечениями было часами вглядываться в разводы на серых обоях, в узоры сучков на торце соснового шкафа, в паттерн желтых и красных треугольников и черных линий на моём раскладном диване с матрасом из поролона, лежащем на голом полу. Рано или поздно все эти кляксы, разводы и древесные узоры превращались в бегущих собак, плачущих большеглазых лошадей и кричащие лица Медузы Горгоны с шевелящимися волосами. Удивительная способность мозга «читать» истории в случайных паттернах!

Температура повышается до 38, я проваливаюсь все глубже в нору из одеял и пледов, будто меня украл огромный крот, чтобы мы вместе уснули на зиму к черту от этой реальности. Буквы интересных книг начинают мешаться в голове, и я перестаю понимать: читаю ли я, думаю или просто вижу сон? Плафон на потолке пятый час остается мне интересным, а все мои планы и достижения — нет.

Я всё ищу, что же является блупринтом для писательства, и с удивлением обнаруживаю, что это полубредовое состояние болеющего ребенка в бессобытийной комнате — очень похоже на писательство. Глядя на чистый кремовый лист заметок, не жду ли я, что из них наконец выскочит плачущая лошадь — и мне уже ничего не придется выдумывать?

Температура идет вверх, я не могу держать глаза открытыми, но и не сплю. Мне больно везде и одновременно уютно в этой горячей, пульсирующей черно-красной темноте. Здесь нет никого и ничего, кроме чувства жизни и чувства боли от жизни — как будто я попадаю в мир-до. Мир до слов, мир до дел, мир до реальности. Может быть, я вспоминаю впечатления от материнской утробы. Кто знает, может быть, начинающее жить существо сначала чувствует только боль и поэтому орет? А потом мы привыкаем к ней с течением времени, называя затем ее чувством жизни в себе.

Иногда мне кажется, что во время письма я ищу этот кротовий тоннель в галлюциногенную детскую горячку, а оттуда — в столкновение с темным и живым небытием до начала всех вещей. Как будто если я найду как можно более точные слова, то они закончатся и настанет тишина, из которой я никогда не хотела появляться. Если мне повезет дожить до старческой смерти, будет ли это похоже на это возвращение в утробу, которая захватывает и несет все глубже и глубже на встречу к небытию, как старому другу, по которому долго скучаешь?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Хочу поддержать антиавторитарное сопротивление в рф тем, чем могу: проведу под флагом Феминистского Антивоенного Сопротивления писательский кружок для тех, кто борется с режимом и военной агрессией рф внутри диктатуры.

Важно, что все мероприятия ФАС проходят с многослойными протоколами безопасности и анонимности — только про их соблюдении возможны такие созвоны для людей из рф.

Пожалуйста, подавайте заявки по инструкции ФАС.

1000 день вторжения

Тысяча черных птиц клубится в серых облаках. Киевское небо в ноябре после заката нежно-сиреневое — «бузкове». Я смотрю вверх, запрокинув голову: по небу нескончаемой вереницей тянется поток грачей. Они пересекают город черной лентой с северо-востока на юго-запад, к побережью Черного моря, в долину Нила, Афганистан, Индию или южную Африку. Их карканье обещает им новые приключения, а нам — скорую зимнюю тишину. Тысяча черных дней прошло с тех пор, когда небо и тишина стали таить опасность: если есть небо — значит, с него на тебя будут падать ракеты; если есть тишина — значит, она прервется взрывом. Свет заставляет предметы отбрасывать тень. Мы живем в мире философских универсалий.

С утра вместо птиц тишину нарушают ракеты. Ночью над нами тарахтят российско-иранские дроны. Ночью, утром, днем, днем, ночью, утром — смертоносные снаряды летают над нашими домами и иногда кажется, что они вот-вот залетят в окно. Что я чувствую по этому поводу? Уже ничего. Как ничего не чувствуешь по отношению к грому и молнии или урагану: прячешься от них, пережидаешь и, если пережил, живешь дальше. Прерывание сна давно беспокоит меня больше, чем фантазии о смерти: кажется, уже нет сценариев, которых мы не видели, о которых не услышали и которые для себя не обсудили. Смерть придет в любом случае в том или ином виде, раньше или позже. А пока я живая, хорошо бы иметь свежий вид и нормально соображать.

Мне хотелось бы написать, что эти 1000 дней сделали со мной, — но так с налету не могу. Мне давно не с чем сравнивать: я не помню, как жить по-другому, в безопасности. Вернее, я давно чувствую себя в безопасности тут — просто вот такой мир с осадками в виде смерти.

Трудно вообразить, как ощущается жизнь, когда каждый день не случается у кого-то ужасное горе. Как живут люди, не рассматривающие каждый божий день то, что осталось от жилых домов, от городов и сёл, от семей? Что думают о жизни не знающие, что между человеческим телом и фаршем всего секунда разницы? Как можно смотреть на свои конечности и не знать, как они выглядят, вывернутые наизнанку в карете несущейся по бездорожью скорой помощи? Какие планы строят те, кому не рассказывают каждую неделю трагические истории знакомые и коллеги? Трудно представить себе жизнь в каких-то других контекстах.

Только впечатления людей, которые периодически заезжают в Киев из-за границы, заставляют подозревать, что со мной — со всеми нами здесь — что-то неуловимо не так. Они говорят, здесь тяжело. Что люди тут несчастные и напряженные. Что даже молодые лица постаревшие и усталые. Может быть, так. А может быть, мы просто здесь закаленные. Наши организмы живут в более естественной для него среде периодических регулярных опасностей — как наши предки (и персонажи мультифильма «Croods» про пещерных людей, которые сконцентрированы на выживании). Может быть, мы просто умудренные и видим мир более разнообразным. Может быть, у нас более подходящий бекграунд для развития философии.

Точно могу сказать, что столько о мире, сколько за эти тысячу дней, я не узнавала за предыдущие 11 500 дней своей жизни. Я по-прежнему считаю, что война — самое ужасное, что может затеять человек, и что этот опыт не нужен никому. При этом свой опыт каждого из этих 1000 дней я очень ценю: справившись с 1000 этих дней, я справилась с собой, своими страхами и заблуждениями 1000 раз. Кто перестал бояться смерти — больше не боится жить.

В конце-концов, у меня нет другого выхода, кроме как ценить опыт этих 1000 дней и находить в них смысл.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Чтобы спровоцировать людей на помощь — нужно вызвать эмоцию. Но страдания на войне так много, что зритель всё время адаптируется к его новому уровню: чтобы вызвать эмоцию снова, нужно повысить градус страдания. Это вовсе не низкие моральные качества, а естественное свойство нервной системы адаптироваться.

Наш мозг пластичен всю жизнь как раз для того, чтобы мы могли приспосабливаться и выживать в любых условиях — то есть адаптироваться к любой среде, как к нормальной. Если бы у нас был предзаданный «0» стресса, отсчитываемый от супер спокойного периода жизни, то при изменении среды в худшую сторону мы бы просто умерли от стресса и истощения. Но мы живы. И за адаптацию платим десенсибилизацией — потерей чувствительности. Вернее, порог чувствительности к страданиям поднимается вверх вместе с повышением силы стимуляции страданием. Это тот же механизм, как при росте толерантности к привычной дозе ПАВ (если вы когда-нибудь на чем-нибудь висели).

Это парадокс гуманитарного активизма: чем больше пытаешься активизировать добрые поступки — тем больше зла тебе приходится приносить в доказательство необходимости этого добра. Страданий недостаточно, нужна трагедия. Личная трагедия слишком локальна, нужно продемонстрировать трагедию массовую. Несчастья сменяются жестокостью, жестокость — ужасами. Чтобы спровоцировать людей на помощь, ты приучаешь их воспринимать страшные вещи до того предела, когда и эти страшные вещи больше не будут их трогать. Как писала в своей книге о влиянии на общество тиражирования военного насилия в массовой прессе «Regarding the Pain of Others» Сьюзен Зонтаг: «Поиски всё более драматических образов стали нормой в культуре, где шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».

Я долгое время демонстрировала коллективные страдания, которые пропускала через себя. Сначала это было органичным самоисследованием, потом превратилось в фандрайзинговую работу. Горькая ирония заключается в том, что чем хуже ты себе сделаешь, тем больше читателей прослезятся, тем больше донатов ты соберешь. В итоге чем успешнее твой фандрайзинг, тем ближе ты к суицидальному выгоранию — и никто не виноват, потому что ты сама эксплуатировала свою способность передавать коллективные переживания красивыми словами.

Но я по крайней мере знаю, как себя спасать после таких злоупотреблений. А что происходит со зрителями, которые постепенно привыкают к новым уровням жестокости? И что происходит с нами все те разы, когда ужасы более низкого уровня стимуляции уже не задевают нас и мы проходим мимо? Как это влияет на наше представление о себе, на выборы и поступки?

Что-то не так с пониманием доброты как эмоциональности: мол, меня можно растрогать и поэтому я помогаю. Но разве можно быть добрым по расписанию? Почему не добрый тот, который ничего не чувствует к страданиям других, но много им помогает? И проиграем ли мы, если откажемся думать о доброте как о склонности к внезапным приливам чувств?

Хорошо бы, если доброта была бы принципом. Вот ты села и подумала, что считаешь принципиально верным действием для любого человека, который встречает несчастья других. Тут мне нравится, как у Канта было: «Поступай так, чтобы максима твоей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Ну то есть представляешь общество своей мечты: каким всеобщим правилом в нем бы руководствовались люди, чтобы создать такую благодать друг для друга? Вот так и поступаешь сама, вне зависимости от настроения. Неважно, решишь ли ты отдавать 10% от своей айтишной зарплаты на конкретное дело или решишь помогать всем встречным, поднимая их сумки и коляски по лестницам и что там им еще надо — не так важно. Важно рутинизировать принципиальную доброту.

Вы можете проявить принципиальную доброту, задонатив на эвакуацию и медицинскую помощь:

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Как рождается книга? До того, как она напечатана; до того, как на лептопе появляется рукопись; и может быть, даже до того, как вы сформулируете идею. Что за процесс стоит за тем, что потом станет страницами, которые будут листать тысячи людей? Мне хочется исследовать процесс создания книги от первых неясных ощущений до законченной формы вместе с вами. И не просто теоретически, а предоставив себя в качестве подопытной лягушки (которой мы договоримся благородно сохранить жизнь после эксперимента).

Ужасно волнительно посвящать вас в свои планы, но я начинаю работать над следующей книгой. Она станет результатом моих размышлений (а так же метаний, мучений и уныния) последних лет о природе и смысле письма — и иногда в целом о творчестве и сопутствующих психических процессах. Буду писать про писательство, короче!

Это приятная работа для меня — честное и затягивающее исследование. И, что очень непривычно, эти тексты довольно надолго останутся работой «в стол». С одной стороны, мне это нравится: это возможность побыть наедине с собой и проверить, насколько я честна в письме; дать текстам больше времени, чтобы вызреть; развернуть более долгую мысль, чем та, что должна влезть в attention span читателя. Но с другой стороны, времена тяжелые и мне нужно создавать себе внешние стимулы для того, чтобы все кошмары внешней жизни не сбили меня с пути — трудно верится, что я смогу долго и упорно работать над целой книгой на топливе силы своего духа. И так как вы всегда для меня большая поддержка, то мне бы хотелось, несмотря на таинственность, как-то всё же разделить этот опыт с вами.

В голову пришла довольно дурацкая и потому великолепная идея: наблюдать за собой и своим творческим процессом во время работы над текстом о творческих процессах. Короче говоря, буду ещё и писать о том, как я пишу книгу о том, как я пишу тексты кек. Наверняка кому-то это будет и полезно и даже вдохновляюще.

Чтобы все это безумие не смешалось в манную кашу, а я получила четкие рамки и дополнительный стимул для работы, я придумала сделать для своих платных подписчиков на Патреоне еженедельную пятничную рассылку «There will be book». Это будет сериал на основе чего-то вроде «реплик в сторону» писателя во время работы над большой формой.

Пока запланировала 12 выпусков рассылки на 3 месяца:
⁃ о писательском кризисе и военной депрессии;
⁃ о власти темы и формата над писательской свободой;
⁃ о философском подходе к вопросу «что такое быть писательницей?»;
⁃ о прорыве через затянувшуюся писательскую тишину и роль коучинга в этом процессе;
⁃ о революции в моем взгляде на тексты и книги;
⁃ о первом появлении идеи;
⁃ о том, как я борюсь со своим расписанием и что мне физически нужно, чтобы смочь писать;
⁃ о том, нужно или не нужно читать, чтобы писать (и если да, то сколько и чево);
⁃ о том, как я работаю над структурой;
⁃ о лирическом герое в нон-фикшне и как я его использую;
⁃ как я начинаю работать над текстом и с какими сложностями сталкиваюсь;
⁃ чем отличается работа над первой и над третьей книгой, между которыми — пропасть полномасштабной войны, личной трансформации и одна мерцающая не-книга.

А затем буду знакомить вас с инсайтами и сложностями в работе, источниками, на которые я наткнусь, и прогрессом по ходу работы над рукописью. Надеюсь в процессе собирать от вас вопросы, ответы на которые с удовольствием буду вплетать в рассылку.

Приглашаю вас подписаться на донат от 5$ на моем Патреоне, чтобы получать рассылку о рождении большой писательской формы (и, конечно, большого содержания). К более крупным донатам прикрепила плюшки вроде знакомства с черновиками, первенства в прочтении готовой книги и чатика с обязательством отвечать на ваши вопросы по письму. Первое письмо рассылки придет вам уже в эту пятницу! Буду очень рада не только подпискам, но и обратной связи патронов, чтобы наматывать себе на вибриссы ваши идеи и пожелания.

Если не можете или не хотите поддержать подпиской — поддержите лайком и репостом, это всегда нужно!