Y364

Елизавета Мнацаканова

…Одно лишь прошу иметь в виду: с Москвой я ничего общего никогда не имела. Правда, я находилась в черте города 30 лет и пыталась жить, но ничего из последнего не вышло. Всё, что мне удалось спасти: немного себя (мешочек костей), маленького сына (ещё мешочек), кое-какие рукописи (их вывез H. Böll в 1972 г.), — произошло по недоразумению и вопреки Москве и москвичам. Никого я там не знала, знать не хотела, и меня никто не знал. Никто не знал, что я пишу, и ну их всех совсем. Ужасный город, давно мёртвый, мёртвая жизнь, мертвецы вокруг — вот всё, что я видела и знала. Конечно, были кое-какие знакомые, напр., Д. Д. Шостакович, кот. и дал мне деньги на отъезд, не то откуда бы мне взять? Дал-то не он, но его жена, да это всё равно: он знал, конечно. О моих работах и он ничего не знал, да это его, думаю, и не интересовало, хотя мы встречались довольно часто: приглашали к чаю и к ужину. С одного такого ужина (60 лет ему исполнялось) я сбежала, не в силах вынести тостов и спичей. Вот и всё, пожалуй. Вспоминаю с любовью только Сашину няню, да она не москвичка, а из Костромы. У Саши, моего сына, до сих пор северный акцент, на «еее». Москву не вспоминаю, а если вспоминаю, то так, как мои нек-рые друзья, побывавшие в Освенциме, вспоминают Освенцим. Правда, были ещё долгие закаты на перекрёстке 3-й Миусской и 2-й Тверской-Ямской, был Малый Зал Консерватории, где мы играли сонаты Бетховены, был Малый Кисловский, где из открытых окон Малого Зала слышен был Моцарт и тот же Д. Д., да только мне всегда казалось, что и эти кусочки чего-то моего — не мои, что я их украла у злобного города, а он, в свою очередь, украл и разорил мою жизнь. Всё-таки иногда закаты вспоминаю, но и это теперь разорено и украдено гг. Солж. и Ко. Теперь Москва — это они, самозванцы и узурпаторы. Как подумаешь: какая это наглость — все эти людишки, «функционеры власти». Нет, никогда я себя не идентифицировала с этими Чингисханами, и впредь не хочу. Если вы, Monty, хотите что-либо писать о моих работах, то напишите, что они, хотя и сделаны в Москве, но ничего с ней общего не имеют. Они сделаны не в Москве, но у смерти в гостях, и мыслями в Моцартеуме. Да, Моцарт. За его страницами, Monty, открывается длинная улица, залитая солнцем, шпиль собора св. Стефана, альпийские луга и бесконечность альпийских пространствий. Альпы инспирируют людей. Ницше говорил, что самые лучшие мысли приходят ему в Альпах. Он работал только в альпийских деревнях (Sils-Maria). Может быть, Москва потому такое место стечения всякого злобного сброда и скверны, что расположены в котловине? На болотах? Я не знаю, и не хочу знать.

(из письма Константину Кузьминскому, сер. 1980-х)

www.tgoop.com/you364/1797

253 viewsDec 12 at 02:55

Елизавета Мнацаканова

…Одно лишь прошу иметь в виду: с Москвой я ничего общего никогда не имела. Правда, я находилась в черте города 30 лет и пыталась жить, но ничего из последнего не вышло. Всё, что мне удалось спасти: немного себя (мешочек костей), маленького сына (ещё мешочек), кое-какие рукописи (их вывез H. Böll в 1972 г.), — произошло по недоразумению и вопреки Москве и москвичам. Никого я там не знала, знать не хотела, и меня никто не знал. Никто не знал, что я пишу, и ну их всех совсем. Ужасный город, давно мёртвый, мёртвая жизнь, мертвецы вокруг — вот всё, что я видела и знала. Конечно, были кое-какие знакомые, напр., Д. Д. Шостакович, кот. и дал мне деньги на отъезд, не то откуда бы мне взять? Дал-то не он, но его жена, да это всё равно: он знал, конечно. О моих работах и он ничего не знал, да это его, думаю, и не интересовало, хотя мы встречались довольно часто: приглашали к чаю и к ужину. С одного такого ужина (60 лет ему исполнялось) я сбежала, не в силах вынести тостов и спичей. Вот и всё, пожалуй. Вспоминаю с любовью только Сашину няню, да она не москвичка, а из Костромы. У Саши, моего сына, до сих пор северный акцент, на «еее». Москву не вспоминаю, а если вспоминаю, то так, как мои нек-рые друзья, побывавшие в Освенциме, вспоминают Освенцим. Правда, были ещё долгие закаты на перекрёстке 3-й Миусской и 2-й Тверской-Ямской, был Малый Зал Консерватории, где мы играли сонаты Бетховены, был Малый Кисловский, где из открытых окон Малого Зала слышен был Моцарт и тот же Д. Д., да только мне всегда казалось, что и эти кусочки чего-то моего — не мои, что я их украла у злобного города, а он, в свою очередь, украл и разорил мою жизнь. Всё-таки иногда закаты вспоминаю, но и это теперь разорено и украдено гг. Солж. и Ко. Теперь Москва — это они, самозванцы и узурпаторы. Как подумаешь: какая это наглость — все эти людишки, «функционеры власти». Нет, никогда я себя не идентифицировала с этими Чингисханами, и впредь не хочу. Если вы, Monty, хотите что-либо писать о моих работах, то напишите, что они, хотя и сделаны в Москве, но ничего с ней общего не имеют. Они сделаны не в Москве, но у смерти в гостях, и мыслями в Моцартеуме. Да, Моцарт. За его страницами, Monty, открывается длинная улица, залитая солнцем, шпиль собора св. Стефана, альпийские луга и бесконечность альпийских пространствий. Альпы инспирируют людей. Ницше говорил, что самые лучшие мысли приходят ему в Альпах. Он работал только в альпийских деревнях (Sils-Maria). Может быть, Москва потому такое место стечения всякого злобного сброда и скверны, что расположены в котловине? На болотах? Я не знаю, и не хочу знать.

(из письма Константину Кузьминскому, сер. 1980-х)

BY Y364