Не знаю, в чём магия этого ☝️ стихотворения Анны Глазовой, но оно из тех, что приходят мне в голову время от времени. А нужно знать, что я не люблю бесконтрольного пролезания в моё сознание чьей-то поэзии. Мне не хочется называть это стихотворение оммажем Гёльдерлину, хоть, вероятно, это так. Однажды видела, как кто-то, не помню, кто был тот литературный муж, назвал это “лучшим переводом” стихотворения Гёльдерлина, ему указали в комментариях, что это всё же ошибка, не перевод, но я поняла, что эта ошибка случилась именно потому, что в тексте Глазовой ухвачено и передано из поэтики Гёльдерлина и конкретно из стихотворения «Середина жизни» больше и точнее, чем мог бы вместить перевод. Но переродилось это в абсолютно отдельное произведение, в котором появляется не гёльдерлиновский, а глазовский лирический субъект. И то, что случилось, я называю для самой себя перекличкой Глазовой и Гёльдерлина. Это похоже на то, как птицы в лесу обмениваются трелями, которые только для грубого и слабого человеческого уха абсолютно похожи – и это только часть сути, в оттенках и прочих нюансах эти трели не идентичны, но, вероятно, составляют гармоничный диалог об одном и том же.

В стихотворении Гёльдерлина до последних трёх строчек мы видим образы природного происхождения, а затем резко появляются антропогенные объекты: стены и флюгера – одни безмолвно и хладно, под ветром стоят, а другие трещат. В этой перекличке Анна Глазова как бы деконструирует жёсткое присутствие только неживого в последних трёх строках. В пространство своего текста она привносит и в окончание живое – допущение возможности разговора за стеной и сердце, которое лишь сравнивает с часами.

HÄLFTE DES LEBENS
Mit gelben Birnen hänget
Und voll mit wilden Rosen
Das Land in den See,
Ihr holden Schwäne,
Und trunken von Küssen
Tunkt ihr das Haupt
Ins heilignüchterne Wasser.

Weh mir, wo nehm’ ich, wenn
Es Winter ist, die Blumen, und wo
Den Sonnenschein,
Und Schatten der Erde?
Die Mauern stehn
Sprachlos und kalt, im
Winde Klirren die Fahnen.

Подстрочный перевод (сделан Анной Глазовой):
СЕРЕДИНА ЖИЗНИ
Полная желтых груш
И диких роз,
Земля свешивается в озеро,
О прекрасные лебеди,
И пьяные от поцелуев,
Вы окунаете головы
В священно-трезвые воды.

Горе мне, где я возьму, когда
Будет зима, цветы, и где
Солнечный свет,
И тени земли?
Стены стоят
Безмолвно и хладно, под ветром
Трещат флюгера.

Помню жвачку с аспирином. Платья муу-муу. И как в школе корзинки для пасхальных яиц из коробок из-под овсянки «Квакер» мастерили.

Помню тапочки, представлявшие собой просто пару носков, к которым пришивалось по кожаной подошве.

Помню мокриц, которые сворачиваются в клубочек, если их коснуться.

Помню эти жёлтые кусты, которые по весне всегда первыми зацветают.

Помню, как в раннем детстве мог кому-то из взрослых сказать, что, мол, когда вырасту, пожарным быть хочу либо ковбоем, но не помню, чтобы мне взаправду кем-то таким быть хотелось.

Первая любовь есть не что иное, как любовь прошедшая, в противном случае её не нумеруют. Это явление, широко разрекламированное Иваном Сергеевичем Тургеневым, начинается с отчётливого потрясения основ индивида, заканчивается же весьма расплывчато, порой нелепо — перемалываясь на задворках обыденных впечатлений, вырождаясь в некое остаточное излучение от пейзажа, в конечном счёте лишаясь даже этого рутинного излучения. Фон, таким образом, поглощает фигуру, расщеплённое чувство запаивается навсегда в герметичном понятии «первой любви», а в памяти канонизируется начало — заповедные дни блаженной эйфории и сусальной обречённости, первых благочестивых противоречий (хорошо, оттого что плохо!) и первых припадков алчности, первых расчётливых комбинаций и тактических манёвров… Но оставим в покое этот незапятнанный, полный жизненных соков период и приглядимся лучше к любви агонизирующей. Сколько бдительных психологов и мастеров литературной прозы незаслуженно обошли вниманием ситуацию, когда финал любовного чувства по остроте воздействия и глубине причинённого следа разительно превосходит его начало!.. Здесь пригодится отвлечённая аналогия. Такое бывает, допустим, с заядлыми меломанами, когда те, покидая филармонический зал, выходят в крепко заваренные городские сумерки — в межзвёздное уличное движение, где хлопают дверцы такси, клацают троллейбусные штанги и красные лампочки ломаются в чёрных стёклах, — и все эти мгновения, обычно внушающие скорбную иронию постскриптума, вдруг предстают обескураживающе свежими, многослойными и хитроумными, как бы крадущимися на соловьиных истошных коготках по стопам отгремевшей музыки, увлекая целый город в кромешную титаническую перспективу конца.

Эта бидермайерная новелла жила в голове автора последние года два, а благодаря предложению дорогого редактора была записана и напечатана в превосходном, судя по первым его шагам, электрическом журнале vmesto.media.

Помню Джейн, и Дика, и Салли, и Черныша, и славного полисмена, и вот это: «Пошёл, пошёл, пошёл!»

Помню в классных комнатах обязательный портрет Джорджа Вашингтона, не оконченный в нижней части.

❗️Новый Шваб❗️

Музыка в гостиной

Фабий и Муций прибыли в сопровождении Ивана Сергеевича Тургенева. Год стоял поздний, и ничто, казалось, не предвещало грозных и страшных событий. Тургенев пригубил вина и задремал в кресле. Фабий наигрывал на мандолине, толкал Муция в бок, хозяева дома заламывали руки, будто просили о пощаде. За окном светало, гости мрачнели, никто не отваживался уйти первым.

Помню бамию, мамалыгу, печень и шпинат.

Помню, что морковка для глаз полезна, а фасоли наешься — пердеть начнёшь.

Помню, что у кошек девять жизней.

Помню поговорку: «В день по яблочку съедать — век болезней не видать».

Помню воздушный рис — крупу, которая из пушек вылетает.