Помню гипсовые фигурки, которые отливались в красных резиновых формочках, а потом раскрашивались.
Помню декоративные подушки. Наклейки для ванной. Носки в «ромбик». Ламбрекены на окнах. И пудинг из тапиоки.
Всех с Рождеством! Канал немножко подзавис, но, кажись, теперь мы наверстали пропущенное. В честь праздника посылаю всем картинки из специального рождественского выпуска брейнардовской поэмы 1973 года.
🎄🎁 🎊
🎄🎁 🎊
Forwarded from История прозы
25 декабря Леону Богданову исполнилось бы 82 года. Вдогонку дню рождения драгоценнейшего шизофреника — ещё один фрагмент из цикла С. Снытко о ленинградской прозе.
Леон Богданов. Заметки о чаепитии и землетрясениях.
М.: Новое литературное обозрение, 2002.
544 с.
Может быть, парадокс, вынимающий прозу Леона Богданова из периодической системы жанров, это парадокс его стиля. Невзирая на использование материала личной повседневности, стиль «Заметок…» очевидно не дневниковый. Формальное разделение на дни в тексте отсутствует, отличить вчерашнее событие от сегодняшнего возможно далеко не всегда, да это Богданову и не нужно: время измеряется для него не общепризнанным календарём, а как-то иначе. Отсутствие подневной линейки связано с особой психомоторикой, с внутренней конституцией скриптора, которой соответствует слитное беспрепятственное течение прозы — гибкой, неуловимой на поворотах, лишённой любых намёков на розановскую лоскутность. Охлаждённая равнина предрассветного купчинского пустыря, над которым то и дело вспыхивают параноидальные озарения, проносятся искры доморощенной эзотерической доктрины Богданова: «Но идентификация — это когда кажущееся чем-то этим и оказывается, а при этом казавшаяся базовой и фундаментальной “реальность” оказывается фиктивной <…> Никакого закона здесь нет, а есть одни исключения из правил, становящиеся закономерностями, да так, что становится по ночам шорох звёзд слышен». Когда мы читаем такие строки, у нас возникает чувство, что Богданов постоянно о чём-то догадывается, но откладывает своё откровение на потом, даже не пытаясь облечь его в адекватную словесную комбинацию; предметом повествования становится сама длительность наблюдений и медитативного уединённого «делания» в преддверии очередного эпохального знака — землетрясения на другом конце планеты или падения правительства в далекой экзотической стране. При этом, зрелый Богданов (в отличие от его раннего периода экстравагантных и несколько поверхностных экспериментов) как писатель предпочитает гиперреальные и скрупулёзные описания, в которых вещи очерчиваются белым лабораторным светом.
Подобно автору «Заметок…», мы привыкли жить среди банальных вещей, отбрасывающих двусмысленные тени; однако, в отличие от Богданова, мы редко и неохотно замечаем подобные двусмысленности. Постижение связей между мельчайшим и крупнейшим, между ближайшим и отдалённым (интуиция К. Ф. Морица, предложившего в «Антоне Райзере» застигнуть окружающую обстановку врасплох, увиденной как бы из Пекина*) остаётся уделом таких фигур, как Богданов — отщепенцев, которым отказано в общепринятой «нормальности». Хуже того, с догматической точки зрения Богданов — не просто автор странной прозы и человек «с диагнозом», куритель плана, впавший в патологическую зависимость от чифиря, но ещё и «неофициальщик», андеграундный затворник, который (по крайней мере в период «Заметок…») чурался даже товарищей по подполью и был безразличен ко всему, кроме новинок издательства «Восточная литература». Именно поэтому Богданов — интерес к которому год от года растёт — прямо-таки напрашивается на ту или иную нормализацию, на оправдательную «очистку» от маргинальности, а самый простой и действенный способ такой «очистки» — преувеличенная историзация, навязывание ему статуса продукта сугубо исторических обстоятельств. Этот ход, беспроигрышный в репутационном отношении, низводит «Заметки…» до уровня то ли гримасы застоя, то ли ужимки перестройки — эксцентричной и экзотической, но такой же унизительно целесообразной, как цены на колбасу и гонки на лафетах, как «Малая земля» и «Дом на набережной».
Леон Богданов. Заметки о чаепитии и землетрясениях.
М.: Новое литературное обозрение, 2002.
544 с.
Может быть, парадокс, вынимающий прозу Леона Богданова из периодической системы жанров, это парадокс его стиля. Невзирая на использование материала личной повседневности, стиль «Заметок…» очевидно не дневниковый. Формальное разделение на дни в тексте отсутствует, отличить вчерашнее событие от сегодняшнего возможно далеко не всегда, да это Богданову и не нужно: время измеряется для него не общепризнанным календарём, а как-то иначе. Отсутствие подневной линейки связано с особой психомоторикой, с внутренней конституцией скриптора, которой соответствует слитное беспрепятственное течение прозы — гибкой, неуловимой на поворотах, лишённой любых намёков на розановскую лоскутность. Охлаждённая равнина предрассветного купчинского пустыря, над которым то и дело вспыхивают параноидальные озарения, проносятся искры доморощенной эзотерической доктрины Богданова: «Но идентификация — это когда кажущееся чем-то этим и оказывается, а при этом казавшаяся базовой и фундаментальной “реальность” оказывается фиктивной <…> Никакого закона здесь нет, а есть одни исключения из правил, становящиеся закономерностями, да так, что становится по ночам шорох звёзд слышен». Когда мы читаем такие строки, у нас возникает чувство, что Богданов постоянно о чём-то догадывается, но откладывает своё откровение на потом, даже не пытаясь облечь его в адекватную словесную комбинацию; предметом повествования становится сама длительность наблюдений и медитативного уединённого «делания» в преддверии очередного эпохального знака — землетрясения на другом конце планеты или падения правительства в далекой экзотической стране. При этом, зрелый Богданов (в отличие от его раннего периода экстравагантных и несколько поверхностных экспериментов) как писатель предпочитает гиперреальные и скрупулёзные описания, в которых вещи очерчиваются белым лабораторным светом.
Подобно автору «Заметок…», мы привыкли жить среди банальных вещей, отбрасывающих двусмысленные тени; однако, в отличие от Богданова, мы редко и неохотно замечаем подобные двусмысленности. Постижение связей между мельчайшим и крупнейшим, между ближайшим и отдалённым (интуиция К. Ф. Морица, предложившего в «Антоне Райзере» застигнуть окружающую обстановку врасплох, увиденной как бы из Пекина*) остаётся уделом таких фигур, как Богданов — отщепенцев, которым отказано в общепринятой «нормальности». Хуже того, с догматической точки зрения Богданов — не просто автор странной прозы и человек «с диагнозом», куритель плана, впавший в патологическую зависимость от чифиря, но ещё и «неофициальщик», андеграундный затворник, который (по крайней мере в период «Заметок…») чурался даже товарищей по подполью и был безразличен ко всему, кроме новинок издательства «Восточная литература». Именно поэтому Богданов — интерес к которому год от года растёт — прямо-таки напрашивается на ту или иную нормализацию, на оправдательную «очистку» от маргинальности, а самый простой и действенный способ такой «очистки» — преувеличенная историзация, навязывание ему статуса продукта сугубо исторических обстоятельств. Этот ход, беспроигрышный в репутационном отношении, низводит «Заметки…» до уровня то ли гримасы застоя, то ли ужимки перестройки — эксцентричной и экзотической, но такой же унизительно целесообразной, как цены на колбасу и гонки на лафетах, как «Малая земля» и «Дом на набережной».
Forwarded from История прозы
Сам Богданов, по счастью, снабдил свою прозу встроенной системой защиты, оберегающей от механических интерпретаций, чем-то вроде заклятия на вечную косвенность, благодаря которому его книга дышит катастрофически гладким ощущением загадки. Ближайшее эстетическое родство связывает Богданова не с почтенными подпольщиками, вроде Евг. Харитонова или Улитина, а с Г. Д. Торо, настаивавшим на том, что «летучая правда наших слов должна постоянно обнаруживать недостаточность того, что остаётся в осадке». Искусством обнаруживать недостаточность осадка, сохраняя предельную ясность в выражениях, Богданов овладел в совершенстве. Поэтому всегда кажется, что он чего-то недоговаривает, словно бы следуя призыву своего замечательного современника, ленинградского живописца Вадима Овчинникова: «Расскажи зрителю всё, но секретов не выдавай».
___________________
* «Вспомним, — писал Мориц, — что, читая романы, мы зачастую составляем об описанных там местах и странах тем более удивительное представление, чем дальше эти места и страны от нас отстоят. И попытаемся вообразить, как воспринимает нас хотя бы житель Пекина, для которого мы сами вместе с вещами, нас окружающими, предстаём столь же чуждыми и необычайными. Такое расположение мысли придаёт окружающему нас миру некое странное мерцание, которое сообщает ему нечто столь же чуждое и необычное, словно мы проделали тысячемильное путешествие, дыбы обрести этот взгляд. Рождается ощущение, что мы одновременно расширены и сжаты, и возникающее отсюда смешанное чувство рождает особый род печали, которая охватывает нас в такие мгновения» (пер. А. Я. Ярина).
___________________
* «Вспомним, — писал Мориц, — что, читая романы, мы зачастую составляем об описанных там местах и странах тем более удивительное представление, чем дальше эти места и страны от нас отстоят. И попытаемся вообразить, как воспринимает нас хотя бы житель Пекина, для которого мы сами вместе с вещами, нас окружающими, предстаём столь же чуждыми и необычайными. Такое расположение мысли придаёт окружающему нас миру некое странное мерцание, которое сообщает ему нечто столь же чуждое и необычное, словно мы проделали тысячемильное путешествие, дыбы обрести этот взгляд. Рождается ощущение, что мы одновременно расширены и сжаты, и возникающее отсюда смешанное чувство рождает особый род печали, которая охватывает нас в такие мгновения» (пер. А. Я. Ярина).
Forwarded from стихотворение не реже раза в неделю
НО НЕ ЭЛЕГИЯ
Зине
Параллельный снег.
Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.
Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
Два деления или три тому
по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных — не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, — отмеряя себя от месяца, —
наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того — что увидено.
Аркадий Драгомощенко.
Зине
Параллельный снег.
Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.
Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
Два деления или три тому
по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных — не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, — отмеряя себя от месяца, —
наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того — что увидено.
Аркадий Драгомощенко.
Помню «Мамашу и Папашу Кеттл». «Экзему домохозяек». Линолеум. Заборы из сетки-рабицы. Нелепые байки. Штукатурку на домах. Наборы ручек и карандашей. Игрушечные конструкторы из палочек и брусочков. И красно-синие джинсы у девчонок.
Понятие «Родины» мне всегда представлялось отталкивающим и загадочным. Разве если это одна подворотня в Коломне... ну или там, канавка замшелая в еловом урочище на карельском перешейке... или одно-конкретное издание «Улисса» — это да, это я могу понять, это могло бы быть Родиной моей. Иногда действительно подумываю, что «Порядок слов» питерский — вполне себе для меня как читателеписателя тоже одна из таких Родин. У«Порядка», как заведено, сейчас очередной кризис, «Порядку» шибко сложно. Зайдите, если вы в Пб, лишний раз туда, даже если вчера уже закупались на «под ёлочку». Или заказ оставьте им — они по всему миру рассылают. Ну вот хотя бы Кузмина нового купите, или книжку Оксаны Тимофеевой про «Родину». Пусть побудет с нами ещё немного этот тайник книг.