***
В полях печально и пусто,
одни стога среди луга.
Ложится вечер осенний,
и пахнет сеном округа.

Проснулся плач соловьиный,
а сосны замерли сонно,
и стал так нежно-сиренев
над ними свет небосклона.

Уводит следом за песней
меня тропа луговая,
и веет осенью песня,
бог весть кого отпевая, —
поёт, как пела когда-то,
зовя ушедшего друга,
и падал вечер осенний,
и пахла сеном округа.

Хуан Рамон Хименес
{перевод с испанского
Анатолия Гелескула}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

October 2

We took a walk last night, acquiring mandrake root in a field far from here at the place of a killing by somebody else. The master wrapped it in silk and took it to his work space direct. I could hear him engage in good-natured banter with the Thing in the Circle. Jack has a long list of ingredients, and things must be done properly on schedule.

Штош, в этом году я вновь попробую читать A Night in the Lonesome October по одной главе в день, снова «настроение такое у меня»(с). Пока ещё ни разу не удавалось растянуть эту историю на весь октябрь — люблю её нежно и читаю одним махом обычно. Посмотрим, как получится в этот раз.

Зато, провалив эту странную затею в прошлом году, я собрала все, какие смогла найти, русские переводы Ulalume, чтобы проверить, нельзя ли было сохранить цитату из стихотворения По при переводе названия повести Желязны. Тоже милое филологическое развлеченье, чего уж там)

#уцарямидасаослиныеуши

ничего не может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его большой неуклюжий папа
когда они идут вдвоём по улице
или заходят в больницу
в магазин
мальчик бестолков
и папа тоже
мальчик не знает почти ничего
об окружающем мире
и папа лишь немногим знает чуточку больше
ещё и непонятно кто кого учит
поддерживает и обеспечивает
ведёт по жизни и окончательно
не даёт упасть
папа поправляет шарф мальчику
и заодно и себе застегнёт пальто
купит ему конфет
и сам чего-нибудь съест
и как ни крути им обоим
нужна опека
в этой большой
и страшной вселенной
что может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его маленький неуклюжий папа
когда они вдвоём на вечерней прогулке?

Владимир Кочнев

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Сегодня каждый книжный человек будто бы обязан сообщить про Нобелевскую премию по литературе.
Ну вот, например, Мисиме её не дали аж трижды.
Зато, смотрите, как он радуется кисоньке. Ну, или хочет её убить, не знаю.

#котэнт

Оленье солнце
Моей маме
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак.
Вдали стекленели горы,
прозрачные, как рисунок
ребёнка… Я был ребёнком,
чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка,
поющая вдоль по полю
печальную песню русла.
Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье
мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца,
казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина,
как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим
и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо,
что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это
безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой
над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были
во сне прозрачного слова,
отчёркнутого кристаллом
от чёткой черты земного
и времени, и пространства…
Я помню себя ребёнком.
Я помню солнце безрогим,
безропотным оленёнком.
Резвилось оно, катилось
на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье
cтеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама,
устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя
порхали улыбки сверстниц.
Сон солнца, рассказ луча ли,
аквариум акварели?
Из клетки сиял, из кроны ль
кристалл соловьиной трели?
Казалось, что всё на свете
из воздуха и дыханья.
Казалось, что всё готово
к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось
не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей
печального отрезвленья.
Пружина часов сминала
зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки
оказывался рекою.
Но долго на дне заката,
обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона
прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак,
и был окоём прозрачен
и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребёнком,
но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно,
и всё же существовало.

Эдуардо Карранса
{перевод с испанского
Сергея Гончаренко}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Особенно, когда октябрьский ветер
Мне в волосы запустит пятерню,
И солнце крабом, и земля в огне,
И крабом тень моя легла на берег,
Под перекличку птичьих голосов
И кашель ворона на палках голых
По жилам сердце деловито гонит
Ямбическую кровь, лишаясь слов.

Вон женщины во весь шумливый рост
Идут по горизонту, как деревья,
Вон бегают по перелеску дети,
В движении похожие на звёзд.
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
Корней боярышника, хмурых гор,
В прибое создаю тебя из звуков.

Над парком беспокойный циферблат.
Часы толкуют время, славят утро
И флюгеру о направленьи ветра
Колючими словами говорят.
Я создаю тебя из дольних вздохов.
Трава пророчит: всё, что я постиг,
Покроет мокрый изъязвлённый снег.
Но ты вдали от злых вороньих криков.

Особенно, когда октябрьский ветер
(Я создаю тебя в канун зимы,
Когда гремят валлийские холмы)
Молотит кулаками репы берег,
Я создаю из бессердечных слов
Тебя, — сердечных сердцу не хватило.
Химическая кровь мне полнит жилы.
На взморье среди птичьих голосов.

Дилан Томас
{перевод с английского
Андрея Сергеева}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Очень люблю у Томаса это стихотворение, но никогда не задумывалась, как обстоит дело с его переводами. Сложно обстоит, чего уж там, хотя вариантов не один и не два. Сергееву, мне кажется, всё-таки удалось поймать нерв и настроение, пусть он и пренебрёг некоторыми деталями. Впрочем, без потерь, как и без внезапных обретений, поэтический перевод, думается, невозможен в принципе.

Никакой перевод немецкие романтики не изобретали, конечно. Однако и Витковский, сам большой переводчик, сказал это не вот ради красного словца. Романтики ведь взялись о с м ы с л и т ь перевод не просто как частный случай чьей-то там практики, успешной или нет, а как философскую, мировоззренческую, если угодно, категорию.

Как-то вот пришло им в голову, что перевести художественный текст не равно повторить все его слова на другом языке, ну а если какие-то из них повторить не получается, просто пересказать примерно, в чём там дело воообще, а то и приукрасить или вовсе переписать заново (привет «прекрасным неверным»™ и переводческим фабрикам!). Как-то вот решили они, что перевод существует не только (и не столько) для того, чтобы любой заскучавший бюргер мог немедленно прильнуть к последним новинкам пикантной прозы из соседней,например, Франции. Как-то захотелось им разобраться, есть ли вообще какие-то правила и методы, которые могли бы помочь в п е р е н о с е текста из одной культуры в другую, а заодно и определить, зачем это вообще всё нужно на с а м о м д е л е.

Тут стоит заметить, что в те времена™ все умненькие и образованные европейские ребята, как правило, сносно читали (а некоторые ещё и писали) на нескольких языках, включая латынь и древнегреческий, и эту публику — в отличие от бюргера из предыдущего абзаца — вообще не должно было сильно парить, переводят ли там что-нибудь на их родной язык или нет, им и так было норм.

А романтики такие: крутые переводы крутых текстов обогащают принимающий язык и принимающую культуру, го переводить Шекспира. И ведь пошли и перевели, и даже не один раз. Шлегелев Шекспир, например, несмотря на неизбежные недостатки, по-прежнему считается в Германии классикой, хоть театры, кажется, не пользуются этим переводом — текст трудно произносить со сцены.

Так что ж в этом переводе крутого, раз его с первого раза не выговоришь? Незабвенный Берковский полагал, что именно Шлегель «впервые дал немцам настоящего Шекспира после опытов Виланда и Эшенбурга» (где-то заплакал один Людвиг Тик).
И правда, Виланд создал просто приятненькое и понятненькое чтение для современников, а Шлегель напротив старался подчеркнуть историческую и культурную удалённость Шекспира от тогдашнего немецкого читателя, чтоб всё-таки этот самый читатель неотвратимо и неистово рос над собой, а вместе с ним росла и развивалась национальная культура.

Немецкие романтики расширили привычную дихотомию «вольно — дословно», противопоставив одомашниванию (Einbürgerung) остранение (Verfremdung). Невозможно, считал Шлейермахер, выполнить перевод так, чтоб античный автор говорил с читателем как немец с немцем, это утопия, фикция, французская ересь:

Скажет переводчик читателю: Вот тебе книга, какой бы её написал автор, если б писал по-немецки; а читатель в ответ: Я дико признателен, это ведь всё равно что показать мне портрет человека, каким бы он выглядел, если б мать родила его от другого отца.

Шлейермахер шутил, но так-то всерьёз полагал, что задача художественного перевода — подчеркнуть невозможность полного соответствия оригиналу, сохранить следы усилий переводчика, чувство чуждости. Гёте сформулировал изящнее: любой перевод служит только для того, чтобы пробудить «непреодолимую тоску по оригиналу».

Не хотели романтики делать жизнь бюргера, вступившего на путь саморазвития, проще и комфортнее — никакого лёгкого чтения, только трудности, тоска и власть несбывшегося. Романтики же, ну.

А вообще, конечно, вклад немецких романтиков в теорию и практику перевода — pardon my French — переоценить трудно. Они не только сместили переводческий (и отчасти читательский) фокус с непритязательного заграничного фикла на реально великие вещи, но и будто бы даже заложили основу для дальнейшего осмысления и совершенствования методов художественного перевода — не только в Германии, но и во всей Европе, не говоря уже о том, что их теоретические выкладки о проблеме перевода стали лишь частью более обширных размышлений о своём и чужом, о познании себя через опыт другого и о волшебной роли слов в жизни мира и каждого отдельного человека.

Я удивительным образом всё ещё читаю Желязны по главам, как и планировала. Так что шанс дисциплинированно добраться до 31 октября уже не так иллюзорен, как в начале месяца (и с учётом всех моих провальных попыток, ха-ха).

Ну а когда дочитаю, наступит Самайн и окунет нас в зиму, даже если не выпадет снег. И в это предсамайновое время несу вам в ПоПоПо очаровательного иронично-макабрического Бунина (фоном пусть тихо играет пластинка Дэнни Эльфмана).

Ночная прогулка

Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мёртвом аббатстве два жёлтых скелета
Бродят в недвижности лунного света:
Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас — то, что мы с вами
Оба скончались от Чёрной Заразы.
Я из десятого века, — решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого».

Иван Бунин

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

#котэнт о поэзии

Ноябрьская гостья

Моя Печаль всё шепчет мне
О днях осеннего ненастья,
Что краше не бывает дней —
Деревья голые в окне,
Луг, порыжевший в одночасье...

Всё шепчет мне, что осень — рай.
Всё хочет повести с собою:
Как тихо после птичьих стай!
Как славно стынет сонный край,
Одетый звонкой сединою.

Нагие сучья на ветру,
Туманы, вязкая землица —
И снова шепчет: всё к добру,
И если я глаза протру,
То не смогу не согласиться.

Как объяснить, что не вчера
Я полюбил ноябрь тоскливый.
И стоит ли... Моя сестра,
Печаль... Ненастная пора
Со слов твоих — вдвойне красивей.

Роберт Фрост
{перевод с английского
Виктора Топорова}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Умберто Эко в своей методичке «Как написать дипломную работу» предупреждает о довольно опасном синдроме ксерокопии: это когда ты нарыл в библиотеке кучу материала, радостно его накопировал (сейчас снял бы всё на телефон или скачал), и тут-то тобой и овладевает иллюзорное ощущение, что ты весь этот материал у ж е о с в о и л. Читать, осмысливать, встраивать в свой собственный научный текст — все эти задачи будто растворяются при взгляде на объёмы добытого, и кажется, что нужно просто ещё немного наксерить, и дипломная работа возьмёт да и материализуется среди вот этих всех бумажек. Но нет.

Я вспоминаю об этом, когда меня в очередной раз захватывает неистовое желание покупки книг. Ну, знаете, такое, когда не одну-две книжки купил, а прям так ящиками действительно много. Не останавливает даже наличие этих книг во всяких там электронных подписках, хочу, как мистер Пипс, всё расставлять красиво и любоваться. И кажется, вот ещё немного, и твоя антибиблиотека сделается ну прям вот идеальной, и тогда-то уж у тебя непременно появится пара-тройка дополнительных жизней, которые ты сможешь потратить исключительно на чтение всего этого великолепия. Увы, увы!

#уцарямидасаослиныеуши

Теория рецепции (она же рецептивная эстетика), среди прочего, прекрасно пристёгивается к тому, что происходит в (около)книжной тележеньке (и, вероятно, в других соцсетях, за которыми я не слежу).

В рамках этой теории история литературы есть история рецепции, ведь, в конечном счёте, все художественные произведения пишутся для читателя и только благодаря ему пребывают во времени и традиции. Не найдётся читателя сию минуту, так прочтут и оценят потомки, ну а если нет, так всегда есть Третий (как его ни назови: богом, вечностью ли, ноосферой), тоже, знаете, своего рода читатель™.

Тут немедленно вспоминается экзальтированный пассаж из милой вещицы Макса Фрая «Мой Рагнарёк»:

Грош цена поэту, который пишет в расчёте на то, что его каракули когда-нибудь будут прочитаны. Поэт пишет не для людей, и не для богов, и даже не для вечности, которая вряд ли умеет читать, а лишь потому, что обжигающие слова приходят неведомо откуда и безжалостно разрывают грудь. Или потому, что у настоящего поэта нет ничего, кроме слов, и он боится исчезнуть, если замолчит…

Ну так а чем сам этот поэт себе не читатель? Бывает, что люди пишут те книги, что им хотелось бы прочесть (да, у некоторых странный вкус, ну штош).

Вольфганг Изер, один из отцов-основателей рецептивной эстетики, ввёл в научный оборот категорию имплицитного читателя: такого идеального воображаемого читателя, которому автор адресует своё произведение в надежде на определённое его прочтение. Это не долбанная ЦА из очередных экспресс-курсов креативного врайтинга™, это горизонт ожидания произведения (термин Ханса Роберта Яусса).

Авторы исландских саг, например, очень бы удивились, узнав, какие моменты вызывают у нас смех: они сами смеялись над другим и ждали от своего читателя примерно того же. Но пути рецепции извилисты и прихотливы.

Горизонт ожидания есть не только у произведения, но и у читателя (ну а как же). Он складывается из двух частей: литературной (знания о литературе вообще и конкретном жанре и/или авторе в частности) и внелитературной (всяческий жизненный опыт, помимо собссно читательского).

Совпадают эти горизонты — произведения и читателя — далеко не всегда. Даже поэт из цитаты Фрая однажды может офигеть от того, какая ерунда когда-то «раздирала ему грудь», не совпасть с самим собой «из разных эпох». Что уж говорить о тех книгах, которые удалены от читателя во времени и в (культурном) пространстве.

Примеров прям фатального несовпадения горизонтов ожидания полно в моём токсичном канале Видят фигу, и они не только веселят, но и пугают порой.

Яусс и Изер разрабатывали свою теорию в доинтернетные времена, утащив тезис средневековых схоластов: Quidquid recipitur ad modem recipients recipitur (буквально: всё, что воспринимается, воспринимается так, как может воспринять воспринимающий).
Теперь к а ж д ы й имеет возможность не просто молча что-то там воспринять, а рассказать о собственном восприятии публично, тем самым повлияв на восприятие других людей.

Та же (около)книжная тележка влияет на рецепцию, скажем, современной литературы, потому что тут собрались и читатели, и сами авторы, которым иногда тоже есть что добавить к своему тексту или показать своих котов прояснить условные «тёмные места».

Ну и как тут не вспомнить Роулинг, пусть у неё и нет телеги, в её неистовом стремлении пояснить в «Гарри Поттере» примерно всё, а потом догнать и ещё дорассказать. Видимо, не порадовал её тот факт, что рецепция произведения включает всё, что хотел сказать автор, и всё, что сказалось помимо его воли, и, возможно, таким образом она пыталась добиться слияния горизонтов ожидания публики и произведения, а реального читателя с имплицитным (прям «Гарри Поттер и рецептивная оргия», ну).

Вообще теория рецепции, хоть и старенькая, хоть у неё достаточно критиков, штука довольно интересная и прикладная, так-то. Особенно сейчас, когда мы зачастую сначала читаем о книге и только потом её саму. По Яуссу, история рецепции — это поступательное развёртывание заложенного в произведении смыслового потенциала, а в наше время, сдаётся мне, книжные смыслы раскручиваются, как серпантин.

Мне очень нравится, когда
Тепло и сыро. И когда
Лист прело пахнет. И когда
Даль в сизой дымке. И когда
Так грустно, тихо. И когда
Всё словно медлит. И когда
Везде туман, везде вода.

Евгений Кропивницкий

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Написав в прошлый понедельник про рецепцию, я была уверена, что на волне энтузиазма кааак только настрочу ещё всяческих давно задуманных постов, но вместо этого мы с семейством схватили во вторник злокозненный вирус, который откровенно газлайтил нас почти всю неделю, создавая ощущение, что у нас высокая температура, а её таки не было, а вот противно нам очень даже было.

В этом странненьком состоянии чтение у меня тоже было странное в своём сочетании: я читала книгу для тётенек о том, как наморозить котлет на тысячу лет вперёд (sic!), хаотически читала всякое о «Халдейских оракулах» и читала, читала Бориса Рыжего по кругу.

Тем временем в Видят фигу вот под этим постом произошла занятная дискуссия о том, стоит ли читателю сливаться с рассказчиком и страдать, в которую у меня не достало сил включиться, но я подумываю, не написать ли что-нибудь по поводу прямо сюда.

Ну а сегодня вновь обнаружился очередной понедельник, да штоштакое.