уточки тираны

коровы тираны

и бременские музыканты тираны

- терминале, терминале, - кричит автобусный кондуктор, запихивая нас в автобус.
- а вдруг нам не нужно в терминале, - говорю я костику, - откуда он знает.
- он же кондуктор, - говорит костик, - у него интуиция.
на каждой остановке кондуктор выскакивает из автобуса и так требовательно кричит "терминале", что в автобус набиваются все, даже пара бездомных собак, но их высаживают как безбилетных.
на терминале как на тель-авивском рынке - бестолково, толкаются, шумно, только вместо "мивца, банана" раскатисто кричат "влооора, влооора" и "дуресси, дуресси". водитель уминает нас в автобус, мы слабо отбиваемся, показываем зажигалку - а, цигаре, цигаре, - одобрительно кричит водитель, выпускает нас, закуривает рядом, говорит - бьен, гуд, бене, окей?
над тираной неделю висели тучи, и я по утрам немножко плакала в подушку. над дурресом стоит двойная радуга, море выплескивается на набережную, муэдзин поет что-то эльфийское, петухи поют что-то свое, на рельсах в никуда лежит корова, рядом дедушка в пиджаке выпасает коз, козы жуют, дедушка смотрит в небо и открывает над ближайшими козами зонтик.
в дурресе длинная набережая и пляжи на километры влево и вправо. на пляжах сидят собаки, лежат водоросли, лежит многий разнообразный мусор, рыбаки выпутывают краба из сети, другой дедушка продает семечки в газетных кульках, местами торчат доты, у дотов полосатые лежаки, с лежаков торгуют непарными, морем пожеванными ботинками, куртками, помидорами, разным.
дуррес красно-черный - два выходных, день независимости и день освобождения. по набережной гуляют семьями - папа, мама, трое детей, все в красно-черных спортивных костюмах, с красно-черными флажками, флаги везде, и даже гордая левретка завернута в красно-черный свитер.
- в день освобождения, - зачитываю я костику, - жгут партизанские костры и поют партизанские песни, но из-за ковидных ограничений мероприятия отменены.
- какого года эта новость? - спрашивает костик.
мы ходим к амфитеатру (частично прикрыто), в музей (временно закрыто), на смотровую площадку (открыто всегда всем ветрам и чайкам), ходим вдоль моря мимо пустых гостиниц и кафе, на песке ракушки и шишки.
- как-то одиноко, да? - говорю я.
из куста выходит корова, еще одна и еще одна.
- для меня вполне оживленно, - говорит костик

дуррес и его животные, флаги и граффити

когда ты беглец и бездомец, время растягивается как в детстве. месяц в албании ощущается как полгода. как вы там, обалбаниваетесь, спрашивает деточка. немножко да. в пекарне я уже могу поздороваться, попросить две пироженки и хлеб, сказать спасибо, спросить сколько стоит. девочки из пекарни хохочут, поправляют и дарят хлебные палочки с кунжутом.
выучили новое слово - пока-нгапока - оно же «леат-леат» на иврите, оно же «аваш-аваш» на турецком - еле-еле по-русски, не спеши никуда, говорит нам местный чувак, и все получится

две недели припадали к деточке, обнимали деточку, рубились в настолки в венеции так, что пропустили новый год, да и хуй с ним, сказал деточка, а вот я сейчас вам расскажу про свою работу. нифига не поняли в деревьях нейросеточек деточкиных работ, ну хоть наобнимались

кратко об итогах прошлого года и надеждах на этот (в италии что не сфоткай, все подходит)

албанская зима и волны с перехлестом

me too

отползая из измайлово 25 февраля, роняли понемногу вещи - многое осталось там и пылится в кладовке, что-то легло в закрома тартусской данечкиной каморки над лестницей, что-то у мамы в нетании, летнее, легкое, мирное, последний баул взяла на хранение дорогой афинский друг катя.
вчера новые влерские знакомые предложили метнуться из албании в грецию на машине, бензин пополам, заодно привезете баул, что там, кстати.
кстати, не помню. что там, спрашиваю костика.
- все очень нужное, - говорит костик. - например, спальники, ручная кофемолка и страдающее средневековье.
вот за ними и поехали.
по дороге из окна, шесть сотен двести км красоты (а все равно нам с тобой негде ночевать, был бы я весел, да, борис борисович, да)