Вчера ходил на передвижников в Третьяковку и перед Суриковским «утром стрелецкой казни», на которое раньше особого внимания не обращал, простоял, наверное, не меньше часа. Кажется, ничего страшнее в русской живописи нет. При том, что эпитет литературность даже и к самой литературе применяется почти исключительно как ругательство, но тут, в этом примере, в этом историософском контексте, слово только усиливает ужас. Вся эта пестрая толпа, как бы вытекшая или даже протекшая из храма Василия Блаженного, как селевой поток. Стрельцы , которые, по сути, один и тот же стрелец в разных ракурсах . Ряды солдат на заднем плане, рифмующиеся с зубцами кремлевской стены. Это, конечно, не одна картина, а, как минимум, с десяток картин. У меня любимые (и самые страшные) две: солдат, который любовно придерживает стрельца, ведя его на казнь. Это вообще самая точная и емкая метафора всей нашей не в меру веселой истории - взаимозаменяемость и созависимость палача и жертвы (сразу вспомнил «Капитанскую дочку»: «Меня притащили под виселицу. “Не бось, не бось", - повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить») и девочка в кроваво-красном платке, у которой, судя по судороге на лице, уже и голоса не осталось от крика. От страха и безысходности ей остается только отвернуться к нам и стучать кулачком прямо через картину. Ко всему прочему, это еще в буквальном смысле и очень громкая живопись. Я, кажется, в первый раз настолько явственно слышал , как одна картина способна производить столько шума, крика, плача. ПС. Оказывается, Сурикову позировала его собственная дочь Оля. Он вспоминал, как во время сеансов пугал ее, чтобы вызвать у нее нужный эффект ужаса ««Из чёрного леса… вдруг… выходит… Оно!» Оля плакала, художник рисовал.