Вконтакте напомнил: две фотографии Николая Хорунжия, которые отличаются только деталями.

«Мать мыла-мыла, а вот он, заявился, не запылился».

Естественно, не запылился: ребёнок мокрый.

Смотрит себе под ноги, под ногами лужа. И сам отражается в намытом полу.
(Блямс, – это с шапочки упал ком снега.)

Что самое главное в детстве?
Умение молчать.
Мы владели молчанием в совершенстве.

«Сидоров, ты что молчишь? Что ты можешь сказать в своё оправдание?»

Молчи, Сидоров, мой тебе совет.
Сами пусть придумывают тебе оправдание. У них лучше получится.

«Ванечка, ну как же так? Как же ты мог? Мать на двух работах, одна, а ещё хозяйство».

Молчи, Ванечка.

Ты не просил о двух работах. Ты у папки просил конструктор и трехколёсный велосипед. Но где этот папка и где, кстати, велосипед?

И неважно, что ты сейчас не в фокусе, это, может быть, даже лучше: постоишь в углу, несфокусированный, или посидишь на диване, в изгнании, незаметный, тихий, как тень, как снег; потом позовут ужинать.

За ужином – молчание, значит, ещё виноват. «Не сёрбай, когда пьёшь».
О, значит, уже скоро простят.

На тарелке – котлета, картошка, может, немного квашеной капусты. Рядом на столе хлеб. Кормили тогда, как на убой. Никаких тебе диет. На дворе 1960-й год.

Потом ляжешь спать, уже поплывешь, но видишь как будто: улица, снег, горка, ты летишь с неё, шарф так туго завязан, что дышать трудно, под шубкой кофта, ещё одна, там ещё рубашка бумазейная, под ней майка с лямками, жарко, душно, хлоп –тебя накрывает белый ком сна, ты ещё посёрбаешь губами, в сон уплывая, и нет тебя.

Только затарахтит редкая машина во дворе (дворы же пустые стояли, это сейчас всё в машинах, как статья в слове «партия» в газете «Правда»). Папка вернулся. Стоит виноватый, в руках конструктор (не велосипед).

– Зина, прости меня. С той Зинкой у меня всё.