Классический рецепт может вызвать недоумение. Он слишком элементарный, он очень трудный, и, более того, оставляет незакрытыми целый ряд вопросов этического характера. Картина выходит безрадостная: немытый аскет, религиозный или иной фанатик, ницшевский оптимист или садовский либертен в вечном сиянии своего обожаемого разума.
Как можно любить, если любви достойна только вечность?
Здесь рассуждение построено сложнее, чем в классическом рецепте. Итак, допустим, мы установили то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Стоит присмотреться к тому, что мы установили, и неплохо бы заранее проверить его на прочность. Если использовать старинную метафору корабля, то нам следует провести основательные такелажные работы.
С одной стороны, ничто в череде бесчисленных и совершенно невыносимых страданий, которыми полнится наше печальное существование, не намекало нам на возможность установления такого надежного ориентира, как то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Священные тексты не священны, наука — продажная девка капитализма, а философы кажутся заумными снобами.
С другой стороны, если внимательно присмотреться к тому, что не зависит от внешних влияний, мы увидим, что оно имеет очень привычные, знакомо-незнакомые черты: таково, возможно, собственное лицо, непосредственно нам никогда не доступное для взгляда.
То, что не зависит от внешних влияний, будет совершенно целым, — мы будем схватывать его целиком, и только целиком оно будет «работать» для нас так, как должно. Тем не менее, мы постоянно так или иначе уже имеем дело с целым в том или ином виде, уже начиная с языка. Если не предустановить такое целое в слове, то каждый раз, произнося слово, человек будет вынужден пробегать весь свой эмпирический опыт, еще и еще раз проверяя, нет ли в нем противоречий. Каждый раз, говоря «лебедь», придется вспоминать всех лебедей, и так с каждым понятием. Говорят, нам на это не хватит вычислительной мощности, — ну и пусть, не это является достоинством человека. Каждый раз, когда мы пользуемся словом, мы устанавливаем целое. Маленькое, но целое. Для этого целого нет достаточного основания в опыте, — мы сами даем это основание уже в языке.
Это только одна из возможных стратегий объяснения. Тем не менее, самое главное уже получено: условием возможности целого выступает некоторый человеческий способ существования. Это не значит, что мы можем этим целым распоряжаться, как захотим. Тогда оно: 1) не имело бы своего веса, значения; 2) мы бы полагали себя более значимыми, чем целое, тогда как мы можем удержаться в пучине страданий только благодаря этому целому.
Мы установили это целое, даже малое, в результате двух движений. Одним властным движением мы устанавливаем пределы понятия, хотя не имеем на это никакой божественной санкции: опыт неразличим, и мы возводим границы посреди этой неразличимости только собственной властью. Вторым движением мы допускаем, что наше целое, понятие, сможет охватить бесчисленное множество конкретных вещей, — здесь мы, наоборот, смиряемся перед немыслимым характером опыта.
Остался последний шаг: масштабировать логику установления, основывания малого целого, на то самое целое, которое не зависит ни от каких внешних влияний. Оно: 1) учреждено нашей властью, хоть мы и не властны над ним; 2) оно открыто для всего многообразия жизни, а не парит в бестелесных облаках.
Так мы возвращаем себе твердую почву под ногами и чистое небо над головой, и жизнь, необъятная и невыносимая, но схваченная нашей властью и нашей любовью в логике основания, становится не наказанием за какие-то мифические проступки в прошлых жизнях, а настоящим даром.
Классический рецепт может вызвать недоумение. Он слишком элементарный, он очень трудный, и, более того, оставляет незакрытыми целый ряд вопросов этического характера. Картина выходит безрадостная: немытый аскет, религиозный или иной фанатик, ницшевский оптимист или садовский либертен в вечном сиянии своего обожаемого разума.
Как можно любить, если любви достойна только вечность?
Здесь рассуждение построено сложнее, чем в классическом рецепте. Итак, допустим, мы установили то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Стоит присмотреться к тому, что мы установили, и неплохо бы заранее проверить его на прочность. Если использовать старинную метафору корабля, то нам следует провести основательные такелажные работы.
С одной стороны, ничто в череде бесчисленных и совершенно невыносимых страданий, которыми полнится наше печальное существование, не намекало нам на возможность установления такого надежного ориентира, как то, что не зависит ни от каких внешних влияний. Священные тексты не священны, наука — продажная девка капитализма, а философы кажутся заумными снобами.
С другой стороны, если внимательно присмотреться к тому, что не зависит от внешних влияний, мы увидим, что оно имеет очень привычные, знакомо-незнакомые черты: таково, возможно, собственное лицо, непосредственно нам никогда не доступное для взгляда.
То, что не зависит от внешних влияний, будет совершенно целым, — мы будем схватывать его целиком, и только целиком оно будет «работать» для нас так, как должно. Тем не менее, мы постоянно так или иначе уже имеем дело с целым в том или ином виде, уже начиная с языка. Если не предустановить такое целое в слове, то каждый раз, произнося слово, человек будет вынужден пробегать весь свой эмпирический опыт, еще и еще раз проверяя, нет ли в нем противоречий. Каждый раз, говоря «лебедь», придется вспоминать всех лебедей, и так с каждым понятием. Говорят, нам на это не хватит вычислительной мощности, — ну и пусть, не это является достоинством человека. Каждый раз, когда мы пользуемся словом, мы устанавливаем целое. Маленькое, но целое. Для этого целого нет достаточного основания в опыте, — мы сами даем это основание уже в языке.
Это только одна из возможных стратегий объяснения. Тем не менее, самое главное уже получено: условием возможности целого выступает некоторый человеческий способ существования. Это не значит, что мы можем этим целым распоряжаться, как захотим. Тогда оно: 1) не имело бы своего веса, значения; 2) мы бы полагали себя более значимыми, чем целое, тогда как мы можем удержаться в пучине страданий только благодаря этому целому.
Мы установили это целое, даже малое, в результате двух движений. Одним властным движением мы устанавливаем пределы понятия, хотя не имеем на это никакой божественной санкции: опыт неразличим, и мы возводим границы посреди этой неразличимости только собственной властью. Вторым движением мы допускаем, что наше целое, понятие, сможет охватить бесчисленное множество конкретных вещей, — здесь мы, наоборот, смиряемся перед немыслимым характером опыта.
Остался последний шаг: масштабировать логику установления, основывания малого целого, на то самое целое, которое не зависит ни от каких внешних влияний. Оно: 1) учреждено нашей властью, хоть мы и не властны над ним; 2) оно открыто для всего многообразия жизни, а не парит в бестелесных облаках.
Так мы возвращаем себе твердую почву под ногами и чистое небо над головой, и жизнь, необъятная и невыносимая, но схваченная нашей властью и нашей любовью в логике основания, становится не наказанием за какие-то мифические проступки в прошлых жизнях, а настоящим даром.
To delete a channel with over 1,000 subscribers, you need to contact user support A vandalised bank during the 2019 protest. File photo: May James/HKFP. Hui said the messages, which included urging the disruption of airport operations, were attempts to incite followers to make use of poisonous, corrosive or flammable substances to vandalize police vehicles, and also called on others to make weapons to harm police. Concise In 2018, Telegram’s audience reached 200 million people, with 500,000 new users joining the messenger every day. It was launched for iOS on 14 August 2013 and Android on 20 October 2013.
from us
