Почему-то очень зацепило начало этой коротенькой записки.

Похожим вопросом задается Ханна Арендт в своих рассуждениях об истине: человек и сообщество могут построить свою жизнь на лжи, ведь ложь — это радикальная степень свободы воли. Ложь как крайний извод нашей способности изменять свои обстоятельства — это буквально созидательное действие, которое создает реальность. Мы могли бы жить в реальности, полностью построенной на лжи, говорит Арендт — хотя это и была бы, по её мнению, неустойчивая реальность, и это главный повод в ней постараться не жить. Но от правдивости (в политическом смысле) мало толку — называя факты, мы не изменим мир. Рассказчик истины совершает политический поступок, только говоря о правде в окружении лжецов. Но почему рассказчиков истины вообще тянет говорить о правде?

В своем стиле этот вопрос поднимает и Ницше:

Что собственно в нас хочет «истины»? <...> Положим, мы хотим истины, — отчего же лучше не лжи? Сомнения? Даже неведения? Проблема ли ценности истины предстала нам, или мы подступили к этой проблеме?

Воля к истине — это наша тяга к объективной правде. Кто-то приходит к ней силой разума (философы), кто-то — прочитав в книжке и уверовав (верующие всех мастей), кто-то — пытаясь эмпирически проверить реальность (ученые). Различные методы достижения истины и различные авторы истины приходят к различным выводам. Нет единой универсальной истины. Но у них есть кое-что общее — эти методы познания есть лишь творения человеческого разума, варианты представления реальности. Поэтому нужно бороться с тиранической волей к истине — ибо она пытается запереть нас в границах объективного, однозначного, точно-точно-точно истинного, — и представлять мир таким, как мы хотим. Реальность может быть продуктом нашей воли, а не тюрьмой обстоятельств, которые принуждают нас, говорят нам — «ты должен делать только так, и никак иначе».

Но воля к истине — не внешняя сила, которая меня принуждает. Это я и есть — это мое свойство как существа, обладающего разумом. И воля к истине — вовсе не такая уж хорошая вещь, ибо она породила философию Платона и Канта (мертворожденные абстрактные системы), религию, классическую метафизику и даже культ науки (метод формирования и проверки гипотез претендует на истину, это ли не смешно?) — и все эти вещи завели нас, людей, в кризис. Воля к истине заменила нам воображение, созидание, риск, витальность: короче, в погоне за правдой мы забыли, что жизнь — это не россыпь фактов и объективных истин, это наше восприятие жизни. У нас есть воля создать все, что мы можем себе вообразить.

Кажется, что это три разных подхода к истине (Бэкон, Арендт, Ницше): метафизический/теологический (стремление к истине, которая существует и откуда-то нам посвечивает — высшее человеческое благо), политический (общее представление об истине нужно людям, чтобы договариваться об условиях жизни в общем мире) и психологический (кто я такой, если думаю это? кем я буду, если буду думать иначе?).

На практике их, конечно, больше — и, вполне может быть, чтобы друг друга понять, нам необязательно нужна общая истина (ибо мы все уже передеремся, обсуждая, возможна ли она вообще). Но, хотя бы — нам нужна готовность (и способность) задать вопрос и дождаться ответа. Что есть истина, спросил Пилат, и дождался, пока его собеседник договорит (и вроде даже кое-что понял). Вершинка айсберга.