Первое издание Лимонова во Франции (1979). Перевести можно как: «Русский поэт предпочитает больших негров». Книга была переиздана в Париже с тем же названием в 2012, что резануло отрицавшего всё Лимонова. А зря. Хорошему писателю всю жизнь досаждают последствия случайности. Настоящему писателю они досаждают и после смерти. Однажды «Эдичку» точно запретит российское государство, не распознав в любви под деревянным помостом снятие отечественного нигилизма, так долго мучившего мальчиков русской литературы. Герой Лимонова принял в себя ту метафору чёрного человека, от которой в нашей модернистской словесности было принято спиваться или бежать. Никто не садится на кровать. Лимонов сам подсаживается. Прекрасная сцена большой любви. Особенно важно, что всё произошло помимо воли творца, который хотел запустить себя камнем в пруд, но попал в иное. Вместо провокации получилась жертва, которую настоящий Лимонов выносил с очень большим трудом.

Мой лучший текст.

Друзья! Напоминаю, что мне на рассмотрение можно прислать вашу рукопись. Обычно составляю такую как бы техническую карту: сильные и слабые стороны произведения, что подтянуть, а что, наоборот, ослабить. Анализ в среднем получается от 15 000 до 20 000 знаков. Работал даже с романами из списков «Большой книги». Деньги беру небольшие.

Некоторые отзывы о моей работе можно прочитать здесь. Ну или в комментариях кто отзовётся. Написать можно сюда. Если у вас малый текст — присылайте, посмотрю просто так. Спасибо!

Картинка в тему. Идеальный редактор обещает:

Тем, кто пишет хоррор, не лишним будет ознакомиться со свежей экранизацией манги «Спираль». В ней Дзюндзи Ито выкрутил всё: моллюски, вихри, ракушки, волосы, гончарный круг, водоворот, ухо — с каждым витком спирали в маленьком городке нарастает безумие. Хороший хоррор можно построить на абсолютизации единственной идеи. У Дзюндзи Ито есть ещё один шедевр. Это крошечный ужастик «Загадка Амигарского ущелья». После землетрясения в скале вскрылось множество человеческих силуэтов, которые ведут куда-то в толщу породы. Люди начинают испытывать странное влечение к тем силуэтам, которые подходят к их фигуре. Они хотят забраться в свои дыры и следовать сквозь скалу. Для хоррора не обязательно хорошо писать или даже строить внятный сюжет. Главное — найти пугающую идею и как следует выкрутить её. Но что пугает больше всего? То, что замечаешь не сразу. Щель, странный узор на стене.

О романе «Покров-17», травме и заговоре, который всё-таки не удался.

Война выглядит безобразно, но есть в ней и та губительная красота, которую перед смертью увидел Аполлинер. В ночь на корпуса Южмаша в облаках плазмы обрушилось нечто неведомое. Это не было похоже на презренный тротил. Что-то библейское, неотразимое. Такое видишь лишь перед самым концом. Президент России объявил, что новая российская ракета носит название «Орешник». Пошлые люди обязательно бы нарекли такое оружие «Мьёльниром» или ещё каким-нибудь молотком, но люди по-настоящему знающие понимают смысл лещины. Орешник… Вклад Советского Союза в русский смысл состоит в том, что самое смертоносное оружие получило самые нежные трепетные названия. Это будто для японской культуры всё, но почему-то укоренилось среди закрытых НИИ и насупленных уральских кузниц. Мы сражаемся затем, чтобы продолжать называть вещи их тайными именами. Никаких «Томагавков» и «Штормовых теней». У нас всё иначе устроено.

Он шел по сельской местности
К ближайшему орешнику
За новою метлой.

Об «Ибупрофене» Булата Ханова. Голова болеть не перестанет.

По мнению «Грамоты.ру» словом года стал «вайб». От эмоциональной обстановки чуть-чуть отстал гениальный русский эпоним «скуф». Печальный «прилёт» на третьем месте. В коротком списке есть и «автофикшен», который сегодня можно обнаружить даже в списке того, что нужно обязательно брать с собою в СИЗО.

Почти все слова-победители являются заимствованиями. Инсайт, сап, глэмпинг… Понятно, что язык — это живое ветвящееся древо, вбирающее недостающее вещество, но язык ведь ещё и любознательность, способность познавать и творить. У языковеда Максима Кронгауза есть на этот счёт чудесный пример:

Сегодня мы бы не стали переводить какой-нибудь корнер как угловой, а прямо заимствовали английское слово. <…> Появись прыжки в высоту сейчас, мы бы называли их хай-джампингом и никак иначе. А прыжки в длину, соответственно, лонг-джампингом. Лень или самоуверенность конкретных людей, в данном случае — журналистов, фактически становятся «ленью языка», который почти утрачивает внутренние механизмы перевода.

Заимствования опасны не тем, что засоряют язык — он слишком широк и подвижен — а тем, что пестуют лень, обнуляют волю к творческому переделу. Речь об окончании именования, той весёлой древней игры, которая всё ещё выявляет мир. Лишь в ней чужак становится своим: Пруфецкий — уже вполне фамилия. Но если сам по себе язык всё ещё отлично коренизирует суффиксами и приставками, ядро пребывает в упадке. Нет того вокруг чего. Нет своей вещи, которую нужно назвать. Слово «спутник» ворвалось в иностранные словари вместе с кораблём «Восток-1». Без Королёва мы бы пользовались сателлитом. Изобретение слова «лётчик» заслуга не столько Грина и Хлебникова, сколько воздухоплавательного ража, охватившего российское общество 1900-1910-х гг. Можешь произвести «Илью Муромца» — можешь его и назвать.

Кстати, слово «самолёт» открыл будетлянин Василий Каменский. Нам оно кажется естественным, но, если вдуматься — смешное же слово, какое-то деревенское, очень простое, неподходящее для столь сложных устройств. Будь самолёты придуманы только сейчас, мы бы называли их аэропланами. Какой ещё самолёт? Иди на самокате катайся.

То есть помимо производства это ещё и вопрос стеснения, даже стыда. Как перед смертью понял Розанов: «Суть Руси, что она не уважает себя». Именно так. Что до, что после — мы не уважаем себя. И особенно это неуважение видно в надсадных попытках что-то всем доказать, придумать любомудрие и ногомяч. Заимствования преодолеваются не указивкой и голой выдумкой, а прикосновением к жизни, когда долго к чему-то притираешься и потому находишь скрытое имя.

Как сегодняшняя война, на которой люди придумали множество новых слов и значений, в том числе этот жуткий «прилёт».

Промышленность, местоимение, градусник, кислород, впечатление, будущность — это нарочные слова, но их оправдала действительность. «Гудьбу» вместо «музыки», очевидно, нет. Слову «бездарь» чуть больше ста лет, но звучит оно так, будто существовало всегда. Придумал его громокипящий Северянин. Способна ли современная литература на подвиг предшественников? Словотворчество давно ушло в сетевое общение, но за литературой осталось право закрепления образцов. Им пользуются молодые. У Анны Лужбиной в рассказе «Зимовка» чудовищный бёрдвотчинг заменён на долгожданное птичничество. Это очень важно! Люди, поглощённые бёрдвотчингом, видят в бинокли назгулов, занятые птичничеством наблюдают благостных голубей.

Мы потихоньку перестаём стыдиться себя. И начинаем творить.

В XXI веке русскую литературу ждёт новая романтизация, прерванный миф получит иной облик и содержание. Неоправдавшиеся ожидания отчасти вернут русский язык к состоянию славянских собратьев, которые, ничуть того не стесняясь, продолжают играть в свою «пилку ножну». При этом стоит помнить, что язык развивает не глухой уход в архаику, а устремление вперёд, к тем вещам, которые ещё не придумали и не назвали.

О свежем фантастическом романе Яны Москаленко.

Большое видится на расстоянии. Великое — через его повтор. Один из лучших современных русских писателей — это журналист Андрей Колесников.

В 2000 году в газете «КоммерсантЪ» был напечатан путевой очерк «Восстание грибов в Воронежской области». Текст, с которого нужно начинать знакомство с новой российской литературой. В нём молоденький Колесников понял вообще всё.

Рассказчик прибывает в Воронежскую область, охваченную грибным безумием: помешавшиеся воронежцы массово гибнут от лесных даров. Причём не по ошибке, а с желанием испробовать ядовитое лакомство. В самом начале очерка спасённый мужчина изо всех сил рвётся из больницы домой:

Зачем же он просился, спросите вы? А просто он хотел доесть эти грибы, потому что не пропадать же им, в конце концов. А доев, он через несколько дней и умер в больнице.

В 2000 году экономика дала рекордные 10%, на место распавшегося Ельцина пришёл Путин, сепаратизм решили давить, и при всех неурядицах казалось, что страна понемногу входит в норму, что впереди понятные рыночные отношения с их неизбежным благополучием. Это и по литературе было видно, где гремела фандориана, ведь сыщик — образцовый герой среднего класса, потребность в наёмном защитнике. Вторым обывательским героем — психотерапевтом — готовился стать Пелевин. Но уже в самом начале, уже в этом двухтысячном, реальность разодрало что-то древнее, чёрное, совершенно непредставимое. В Воронежской области восстали грибы: люди потянулись в леса умирать.

Ещё не писали про русскую хтонь, ещё не разрослась русская же психоделия, а Дмитрий Горчев не вёл ЖЖ. Очерк Колесникова стал первым столкновением с вздрогнувшим великаном, сюрреалистической попыткой выяснить предназначение русского человека. Причём выяснить не на постмодернистской (Пепперштейн) или маргинальной (Мамлеев) основе, а на понятном всем материале, в быту. В общем виде Колесников написал вот о чём: у русского человека есть непреодолимая тяга к погибели, которую он не может себе объяснить и не может ей противиться. Даже врачи-токсикологи, даже микологи и силовики идут в лес, чтобы убить себя. Естественно, это литературный приём, гипербола, но из него понятно и русское равнодушие к последующему ковиду, и спокойное восприятие войны, и почему Ницше уловил тот безропотный фатализм:

…с каким русский солдат, когда ему слишком в тягость военный поход, ложится наконец в снег. Ничего больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя — вообще не реагировать больше… Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть только мужество к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах…

Написанный в первый путинский год, очерк до сих пор работает как политическая метафора: вновь «кинутая и обманутая», Россия опять пытается о чём-то договориться с заранее известным пробросом. Что, этого кто-то не понимает? Все прекрасно понимают. Но «не есть» нельзя. Невозможно.

Под видом репортажа Андрей Колесников уже четверть века занимается художественной литературой. Его очерки и путевые заметки сложились в большую книгу о бытовом закулисье, которая объясняет Россию куда точнее, нежели монографии или романы о русской судьбе. Всё у Колесникова о неглавном, с придурью, притом, что он как никто приближён. Но вместо того, чтобы спросить важное, Колесников дурашливо размышляет о грибах и посевах. Казалось бы, ну что за глупости, но ведь работает! Только оно и работает… Андрей Колесников — это такой Веркин от мира журналистики, а Эдуард Веркин — это такой Колесников от мира литературы.

Воронежский анабасис кончается печальным разговором с микологом:

— Поймите, — холодно сказала она на прощанье, — ведь грибы — только наполовину растения.
— Как вы сказали?
— А наполовину... — продолжила было она и только тут замолчала.

Ответа очерк не даёт.

Но очевидно, что наполовину — мы.

Кажется, что литература и литературный процесс — это во многом прикол. Лучшая литература получается тогда, когда к ней не относятся со всей серьёзностью, что можно понять на одном постороннем примере.

В 2017 году юный Бенджамин Пачев финишировал шестнадцатым на полумарафоне в Индианаполисе. Казалось бы, ну и что? Да только бежал Пачев в кроксах, то есть в дырчатых резиновых тапках за двадцать долларов. И показал в них отличные 1:11:53, обогнав кучу профиков с дорогой снарягой. Он ещё и в очках бежал. Ну, то есть не в фотохромных приблудах для бега, а в обычных стёклышках. Которые нос натирают.

И можно было бы сочинить ещё один панегирик простоте, кои обожают те, кто не любит прикладывать усилий. Но кроксы — это удобная обувь для бега, а марафонные дистанции порой одолевают босиком или в носках. И даже побеждают. Это как с тем турецким стрелком в Париже, который вышел на соревнование, словно батя в трениках. Непосредственность впечатляла, хотя стрелки из пистолета часто засовывают свободную руку в карман или цепляют её за пояс. Наглазника да, не было, но беруши присутствовали.

То есть дело не в простоте, а в соблюдении необходимого. Ни Бенджамин Пачев, ни Юсуф Дикеч не хотели изгаляться, чтобы выиграть секунды и миллиметры. Для них важнее всего был агон: дух соревнования, не его исход. Турок, например, взял только серебро. Но явно победил в чём-то более важном.

И если в спорте решают самые малые промежутки, литература не может быть так измерена. В её оценке всегда есть что-то внетекстовое — смелость автора, его жизнь, привычки, слюнявая у него губа или, наоборот, красавчик. Но спортсмены от мира литературы всё равно существуют — заканчивают курсы, набирают регалии, качают навык, и пишут лекальные деланные романы, профессиональные до скрежета, до полной безжизненности и… ненужности. Один из таких романов — это «Полунощница» Нади Алексеевой (1988), который, как и было предсказано, прокатился по премиям.

Хорошая литература получается попутно, не столько с жизнью, сколько с желанием что-нибудь рассказать. Много ли великих романов родилось из жажды написать что-то великое? Единицы, если не ноль. У Андерсена вообще сказки вышли. Важен агон, независимость. И вот этого в я/мы литературе нет — она строится вокруг мастерских, она школьная, институтская, она выслушала преподавателей и пишет для них диплом. Откроешь такой текст — ага, что тут у нас… композиционно запутанная история с множеством рассказчиков. На курсах письма это ещё гордо называют полифонией. Вспоминается как в нулевые на кнопочные звонилки закачивали рингтоны. На нескольких нотах звучали «Бумер», «Бригада». Вот такая у вас, ребята, полифония.

Где же, где те свободные люди, которые натянут кроксы или белую майку, ибо, в сущности, им всё равно, они пишут по приколу, потому что нравится, штырит, ведь их свобода тоже вышла из навыка. Просто это навык другой. Так где та писательская братия, которая вместо накопления слов разговаривала с чижами и накатывала портвишка? Где необычные, стрёмные?

Появятся. Причём неожиданно, на рядовом лит-марафоне.

Кстати, Бенджамин Пачев сын русского эмигранта. Некоторые утверждают, что после забега Пачева в английском сленге даже появилось выражение «russian crocs», но словарь «Urban Dictionary» это опровергает.

Хотя что-то новое в язык приносится именно тогда, когда тебе просто удобно бегать в галошах с дырками.

А за сколько дней вы можете написать роман?

Итак, Дик принимал таблетки. Горсть амфетаминов превращала его на время вечеринки в блистательного гостеприимного хозяина, а имея целую коробку медикаментов, подобную той, что он однажды стянул в ванной епископа, Дик мог, не тратя времени на отдых и сон, написать роман за две недели. Он знал, что за эту повышенную работоспособность ему придется впоследствии заплатить долгими периодами депрессии и даже более серьезными симптомами: проблемами с восприятием, потерей памяти, попытками суицида — но благодаря различным седативным и транквилизирующим средствам ему всякий раз удавалось выкарабкаться. Дик знал, что Палмер Элдрич ждет его, притаившись в глубине подобных психопатических состояний, но это было одним из правил игры, контрактом, который не обсуждался.

Из книги Эмманюэля Каррера «Филип Дик. Я жив, это вы умерли».

В сентябре 1974 году фантаст Филип Дик написал на фантаста Станислава Лема донос в ФБР. Польский футуролог был объявлен ширмой, за которой коммунисты обольщали западное общество. История известная, но в деталях ещё более странная: среди агентов мирового леманизма Дик «выдал» ФБР… Фредрика Джеймисона, философа и главного марксистского литературного критика, умершего ровно через пятьдесят лет после доноса — в сентябре 2024.

Навет Дика связан не только с тем, что Лем имел неосторожность похвалить, а затем издать «Убик»: в феврале-марте 1974 Дик пережил прямое столкновение с трансцендентной разумной сущностью. Дик долго пытался разгадать теофанию 2-3-1974 и к божественному вторжению 11-17-80 убедился: на самом деле мы до сих пор пребываем в I-м веке нашей эры и, как ранние христиане, подвергаемся гонению демиургической Империи, она же Чёрная Железная Тюрьма. Вместе с нами в заточении пребывает намеренно забывший себя Бог, ради самопознания попавший в плен к неподозревающему о его существовании демиургу. Напрямую бороться с Империей невозможно — любой посягнувший на неё становится её частью: «она пролиферирует, подобно вирусу, навязывая собственную форму своим врагам» («Валис», 1978). Поэтому Империя не может умереть. Поэтому она никогда не исчезала.

Дик получал откровения то по розовому лучу во сне, то на коробке овсяных хлопьев, то вовсе с попутными мелочами. Он изложил всё в катастрофических дневниках под названием «Экзегеза», ставших основой для предсмертной трилогии. Чтобы был понятен её уровень: в романе «Всевышнее вторжение» (1980) Бог в I веке нашей эры был изгнан с Земли в звёздную систему CY30-CY30B. Дабы вновь воплотиться в мире, Бог дождался колонизации этой системы людьми, чтобы, как и тысячи лет назад, в утробе обычной женщины тайно вернуться на Землю. Там по-прежнему правит Империя, поэтому Бог запечатывает себе память, оставляя только наводящие подсказки. На Земле божественную контрабанду готовится изъять кардинал Христианско-Мусульманской церкви Хармс. Без шуток, вот прямо Cardinal Harms. Хармс, блядь!

Одним из заключительных актов теофании стало получение Диком 18 марта 1974 года письма из Эстонии. Встревоженный фантаст принял письмо прибалтийского читателя за провокацию КГБ, о чём тут же сообщил в ФБР. Невозможно представить реакцию федералов, когда Дик на голубом глазу рассказывал, что издали чует обман коммунистов, так как издавался… в журнале «Огонёк». Он так в доносе и пишет: «Ogonek». Причём не единожды. А самое удивительное — ведь действительно издавался! Гностик Филип Дик издавался в журнале «Огонёк»! Всё, приехали. Конечная.

Антивоенный рассказ Дика «Фостер, ты мёртв!» вышел в «Огоньке» в 1958 году. Первая публикация Дика на русском уместилась между Демьяном Бедным и заметками о советской Армении. Где же ещё быть Дику, как не с такими соседями? Молодой прогрессивный фантаст ещё не знал, что после 2-3-1974 будет строчить письмо в некую ленинградскую лабораторию, считая, что оттуда его облучают коммунисты. А пока ещё молоденькие коммунисты не знали, что напечатали человека, который под конец жизни повезёт контрабандой на Землю Христа.

Гордец Лем, параноидальный Дик, космический Христос, журнал «Огонёк», ФБР, Демьян Бедный, Фредрик Джеймисон, Хармс, письмо из Эстонии — очевидно, это всё не может существовать рядом, это какой-то бред, но всё это есть, следовательно, означает одно: подобно Филипу Дику, в феврале-марте 1974 вглядывающемуся в коробку с детским завтраком, мы видим обрывки неясного послания, которые кто-то бросает нам сквозь решётку Чёрной Железной Тюрьмы. Кто-то хочет, чтобы мы проснулись, хотя бы на миг всмотрелись в реальность, которая вовсе не то, чем кажется.

Ведь Империя никогда не исчезала.

Дал первое в своей жизни интервью. Взяли ребята из проекта «Кулуары». Поговорили о конях, зимородках и, конечно, литературе. Большое получилось интервью. И оформлено с выдумкой: там рекомендуемые книжки выплывают как ансамбль «Берёзка». По-моему, хорошо!

https://claus.tilda.ws/osanovview

Поза таких вот литературных товарищей напоминает хвастовство людей, урвавших последний билет на «Титаник» или вступивших в КПСС в 1991 году. Мир стремительно распадается на автономные экономические зоны со своими культурными стандартами, где реальной ценностью обладает порт национальной приписки, а некоторые всё ещё исполняют перед правящим классом рептилий саморазоблачающий квирный гопак.

Ау, идеи американского кампуса 1980-х устарели! Смысл отказа от чётких идентичностей был продиктован глобализмом, в котором цифровой кочевник имел больше прав и бабла, чем оседлый работник. Номад передвигался по технологической инфраструктуре, его вообще не волновали линии крови и почвы, и лишь немного — язык. Сегодня это линии силы, по которым происходит становление новых писателей. Сохранившим свою идентичность открыто громадное языковое пространство, от которого отсечён Бабушкин, вынужденный бухтеть под каким-то там пейволом для людей с ближневосточным габитусом.

Русскую литературу в XXI веке ждёт новая романтизация, которая истребует для правки национального канона непростой опыт молодого поколения. Самое глупое, что можно сделать перед таким испытанием — это уехать, отдалив себя от той сладкой страны, в которой слово снова обретёт вес. Причём романтизация будет выглядеть радикальнее и неожиданнее, чем лукавые сказки про прелесть пограничного состояния. Впереди жгучий авангард от романов до игростроя, ибо в культуре нужно успеть сделать всё то, чего не сделали в ХХ веке с его альтернативным советским модерном.

А в это время в каком-нибудь европейском протекторате исчесавшиеся товарищи будут пересобирать свою идентичность, раздумывая, ингерманландцы они или всё-таки амореи.

Друзья, чему могут научить вас их литературные школы? Вы хотите платить людям с интуицией гусенички? Или что?

Помните, что хотя всех нас ждёт общее дело, писатель — это путь одиночки.

​​В издательстве «Водолей» вышел роман Георгия Паксютова (1996) «Гедель в России». Это неспешный текст о том, как великий логик переезжает в СССР и как складывается их общая судьба в альтернативной исторической ветке. Хороший текст. Давал ему оценку ещё в качестве рукописи.

Востоковед Паксютов пример молодого интеллектуала, у которого получилось войти в литературу без брызг. Нагруженный ум в малых летах чаще всего мешает, превращает художественный текст в сложный список того, что автор успел прочитать и обдумать. С Паксютовым не так. Он осторожен, знает меру. Причём в рукописи он даже не додавал: онтологическое доказательство бытия Бога от Геделя, знаменитые теоремы о неполноте, теологические размышления — этого могло быть больше. Космология Геделя в романе хоть и рассматривалась, но путешествие во времени (реальный Гедель допускал его возможность) на деле оказалось платонизмом с приделанной к нему машинкой. Перед бумагой советовал подумать об этом.

Жанрово это смесь повседневного, эпистолярного и университетского романов с романом фантастическим. Но пропорции соблюдены, быт даже сильнее любых фантастических допущений. Это правильно, так как помимо больших задач в тексте решается то, как Гедель сживается с советской действительностью. Тоже советовал усилить этот момент. Однажды, на отдыхе в Пятигорске, математик замечает, что по кранам для минеральной воды хорошо бы пустить «пиво или лимонад». Чисто русская идея, чтобы из крана текло пиво! Утопия, Гедель, Китеж-град.

Роман Паксютова ещё раз доказывает: «странная» литература — это не когда герой с расколотой кукухой перечисляет своих насильников, а когда тощий логик в СССР смотрит на стул и через его стульность совершает прыжок во времени.

Не грустите, писатели! Издаются самые разные тексты.

В 1830 г. критик Фаддей Булгарин прошёлся по негритянскому происхождению Пушкина:

Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата, или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рому! Думали ли тогда, что к этому негру признается стихотворец! — Vanitas vanitatum!

Пушкина это задело, и он дописал знаменитый Post scriptum к «Моей родословной». В черновиках сохранился иной вариант ответа:

Говоришь: за бочку рома;
Не завидное добро.
Ты дороже, сидя дома,
Продаешь свое перо.

В обоих вариантах Пушкин не стал доказывать высокое положение своей чёрной ветви и даже опровергать уплаченную за предка цену. Что не случайно. Лицеист Сергей Комовский припоминал, что Пушкина называли «по физиономии и некоторым привычкам обезьяною и даже смесью обезьяны с тигром». В лицейском стихотворении «Мой портрет» Пушкин писал об этом так:

Сущий бес в проказах,
сущая обезьяна лицом,

Племянник Пушкина, Лев Павлищев, приводил историю, как уже взрослый Александр Сергеевич пояснил болтливой француженке за своё происхождение:

— A propos, monsieur Pouchkine, vous et votre soeur vous avez done du sang negre dans vos veines? (Кстати, г. Пушкин, у вас и у вашей сестры течет в жилах негритянская кровь?)
— Certainement (разумеется), — отвечает дядя.
— Est-ce votre ai’eul qui etait negre? (Ваш дед был негром?)
— Non, il ne 1’etait plus. (Нет, он им уже не был.)
— Alors, e’etait votre bisai’eul? (Значит негром был ваш прадед?) — не унимается допросчица.
— Oui, e’etait mon bisai’eul. (Да, мой прадед.)
— Ainsi il etait negre?! Oui, e’est cela… — соображает гостья, — mais, alors, qui etait done son pere a lui? (Ax, так это он был негром… точно так… но в таком случае кто же был его отец?)
— Un singe, madame (обезьяна, сударыня), — отрезывает ей Александр Сергеевич.

Для современного писателя такая стигма неминуемо бы превратилась в автофикциональный роман «Тень обезьяны», но Пушкин вынес всё с достоинством. Под конец жизни он стал кем-то вроде поэта-историка, редактора старины глубокой, не успевшего кончить исследование про Петра I.

А в год своего столетия Пушкин сам подвергся антропологическому рассмотрению. В «Русских ведомостях» вышел «антропологический эскиз» за авторством этнографа Дмитрия Анучина. Вывод его был таков: арап Абрам Петрович Ганнибал принадлежал не к негроидной, а к абиссинской ветви хамитской расы. Антрополог предпринял даже слепое исследование: он предложил специалисту по изучению волос П.А. Минакову волосы Пушкина вместе с другими африканскими образцами:

Это, несомненно, — вполне европейский тип волоса, удержавший от африканской крови только курчавость, но утративший уже характерные африканские черты как в богатстве пигментом, так и в форме поперечного разреза.

Под конец Анучин приходит к неожиданному выводу, что Пушкин больше семит, чем негр:

Что некоторый семитический оттенок был присущ физическому типу Пушкина, представляется вероятным из рассмотрения его маски и многих портретов: он вероятен уже потому, что африканская кровь, текшая в жилах поэта, была абиссинскою, а в абиссинцах есть несомненная примесь семитической крови. Нельзя игнорировать также тот факт, что как при жизни Пушкина, так и в новейшее время, личности, считавшиеся наиболее походившими на Пушкина по типу своих волос и лица, оказывались обыкновенно евреями.

Какой эпиграммой ответил бы на это Александр Сергеевич мы уже никогда не узнаем.