Сегодня все знают, что депрессия — тяжелая и опасная болезнь; даже начальник на работе должен это понимать; вы вправе потребовать больничный. Вместе с медикализацией депрессии происходит ее коммерциализация, когда психотерапевт и препараты образуют композицию (или, как сейчас принято говорить, ассамбляж), в которую встраивается душевная жизнь человека, осознающего себя как пациента, — и вот мы уже выбираем себе идентичность из списка диагнозов: у меня такое-то расстройство с такой-то спецификой, психотерапевт Х, препарат Y. Клиническая картина мира состоит из треугольников: в одном углу терапевт, в другом препарат, а в третьем субъект как пациент. Больше в этом мире нет ничего — только симптомы и эффекты, ожидаемые и побочные. И вроде бы все работает, но что-то тут не так.
Что не так, объяснял Марк Фишер в 2009 году: препараты лечат следствия, но не причины. Мы знаем, что депрессия бывает вызвана низким уровнем серотонина, и корректируем его при помощи таблеток, но не хотим задумываться о том, почему у нас такой низкий уровень серотонина. Медикализация и коммерциализация душевных болезней представляют собой, по Фишеру, одновременно их деполитизацию. То, что мы считаем своим собственным несчастьем, является на деле общей бедой. Но это труднее всего признать, потому что в депрессии человек как бы заперт в своем «я». Как пишет Бюн-чхоль Хан, депрессия — это боль одиночества, невозможность быть с другим, любить, выйти за пределы своего нарциссического круга. Другое имя для нее — отчуждение. Оставьте меня в покое, мне не нужны ваши советы, мои страдания не сравнятся с вашими. Между тем даже призывы не обесценивать наш депрессивный опыт сформулированы на языке рынка: получается, что опыт имеет цену и подлежит обесцениванию, как и любой товар.
Медикализацию душевных расстройств Фуко называл «психиатрической властью». Сегодня, в противоположность возникшим в 1960–1970-е антипсихиатрическим тенденциям, мы оказались в ее распоряжении. «История безумия» Фуко — такая книга, к которой следовало бы написать продолжение. Раньше лечили принудительно, а теперь мы сами послушно идем к терапевту и едва ли не с гордостью сообщаем, что у нашего биполярного расстройства депрессивный эпизод. Почему мы это делаем? Потому что надо с чем-то отождествить себя — но с чем? С работой, которую не любишь? С родиной, которая пытает и бьет? Вместо этого я отождествляю себя с собой, со своей болью, со своим диагнозом, таким образом пытаясь создать замкнутую тавтологическую структуру А=А, то есть Я=Я.
Преодолеть депрессию на индивидуальном уровне можно только сломав эту замкнутую структуру: забыть о себе, выйти навстречу внешнему, позволить себе быть захваченным чем-то гораздо более значительным и интересным, чем я. «Я» на самом деле вообще не предмет даже, а пустая категория — ничего интересного там нет; все интересное начинается с другого. Вкус хлеба, глоток воздуха — все это больше и важнее, чем я.
Однако есть еще уровень социальный, и в нем депрессия как круговая порука: да, мы можем выбираться из себя поодиночке, или просто стабилизироваться, оставаясь пациентами и не покидая своего клинического треугольника (терапевт–препарат–пациент), — но депрессия сохраняется в качестве фона; она структурно обусловлена. Наш очень древний мозг просто отказывается играть по правилам системы, с которой у него не экзистенциальные даже, а онтологические разногласия. Кафка в «Превращении» находит для этого самый лучший образ: Грегор Замза просыпается в своей постели огромным насекомым — чтобы не идти на работу. Терапевт и препараты могли бы поднять ему серотонин и заставить идти туда, куда он не хочет, но, когда действие веществ ослабнет, он вновь проснется на круглой спине со множеством мелких и липких ножек.
Сегодня все знают, что депрессия — тяжелая и опасная болезнь; даже начальник на работе должен это понимать; вы вправе потребовать больничный. Вместе с медикализацией депрессии происходит ее коммерциализация, когда психотерапевт и препараты образуют композицию (или, как сейчас принято говорить, ассамбляж), в которую встраивается душевная жизнь человека, осознающего себя как пациента, — и вот мы уже выбираем себе идентичность из списка диагнозов: у меня такое-то расстройство с такой-то спецификой, психотерапевт Х, препарат Y. Клиническая картина мира состоит из треугольников: в одном углу терапевт, в другом препарат, а в третьем субъект как пациент. Больше в этом мире нет ничего — только симптомы и эффекты, ожидаемые и побочные. И вроде бы все работает, но что-то тут не так.
Что не так, объяснял Марк Фишер в 2009 году: препараты лечат следствия, но не причины. Мы знаем, что депрессия бывает вызвана низким уровнем серотонина, и корректируем его при помощи таблеток, но не хотим задумываться о том, почему у нас такой низкий уровень серотонина. Медикализация и коммерциализация душевных болезней представляют собой, по Фишеру, одновременно их деполитизацию. То, что мы считаем своим собственным несчастьем, является на деле общей бедой. Но это труднее всего признать, потому что в депрессии человек как бы заперт в своем «я». Как пишет Бюн-чхоль Хан, депрессия — это боль одиночества, невозможность быть с другим, любить, выйти за пределы своего нарциссического круга. Другое имя для нее — отчуждение. Оставьте меня в покое, мне не нужны ваши советы, мои страдания не сравнятся с вашими. Между тем даже призывы не обесценивать наш депрессивный опыт сформулированы на языке рынка: получается, что опыт имеет цену и подлежит обесцениванию, как и любой товар.
Медикализацию душевных расстройств Фуко называл «психиатрической властью». Сегодня, в противоположность возникшим в 1960–1970-е антипсихиатрическим тенденциям, мы оказались в ее распоряжении. «История безумия» Фуко — такая книга, к которой следовало бы написать продолжение. Раньше лечили принудительно, а теперь мы сами послушно идем к терапевту и едва ли не с гордостью сообщаем, что у нашего биполярного расстройства депрессивный эпизод. Почему мы это делаем? Потому что надо с чем-то отождествить себя — но с чем? С работой, которую не любишь? С родиной, которая пытает и бьет? Вместо этого я отождествляю себя с собой, со своей болью, со своим диагнозом, таким образом пытаясь создать замкнутую тавтологическую структуру А=А, то есть Я=Я.
Преодолеть депрессию на индивидуальном уровне можно только сломав эту замкнутую структуру: забыть о себе, выйти навстречу внешнему, позволить себе быть захваченным чем-то гораздо более значительным и интересным, чем я. «Я» на самом деле вообще не предмет даже, а пустая категория — ничего интересного там нет; все интересное начинается с другого. Вкус хлеба, глоток воздуха — все это больше и важнее, чем я.
Однако есть еще уровень социальный, и в нем депрессия как круговая порука: да, мы можем выбираться из себя поодиночке, или просто стабилизироваться, оставаясь пациентами и не покидая своего клинического треугольника (терапевт–препарат–пациент), — но депрессия сохраняется в качестве фона; она структурно обусловлена. Наш очень древний мозг просто отказывается играть по правилам системы, с которой у него не экзистенциальные даже, а онтологические разногласия. Кафка в «Превращении» находит для этого самый лучший образ: Грегор Замза просыпается в своей постели огромным насекомым — чтобы не идти на работу. Терапевт и препараты могли бы поднять ему серотонин и заставить идти туда, куда он не хочет, но, когда действие веществ ослабнет, он вновь проснется на круглой спине со множеством мелких и липких ножек.
Ng was convicted in April for conspiracy to incite a riot, public nuisance, arson, criminal damage, manufacturing of explosives, administering poison and wounding with intent to do grievous bodily harm between October 2019 and June 2020. Telegram users themselves will be able to flag and report potentially false content. “[The defendant] could not shift his criminal liability,” Hui said. So far, more than a dozen different members have contributed to the group, posting voice notes of themselves screaming, yelling, groaning, and wailing in various pitches and rhythms. 3How to create a Telegram channel?
from us
