Заброшу через два дня

Папа умер, и мне снился.

Я вспоминал его сегодня, в его день рождения. Я сидел у водоема в Таврическом, курил, солнце закатывалось, в полулетнем воздухе дым задерживался ненадолго, прежде чем рассеяться. Есть несколько фотографий того, как папа сидит у реки и курит. На одной из фотографий дым от его сигареты так же завис в воздухе, не рассеивается, схваченный застывшим срезом времени. Светит солнце, бликует вода. Я его и фотографировал в тот момент. Он мог часами сидеть на берегу, думая о чем-то своем, тихо радуясь, чему-то улыбаясь, иногда немного хмурясь, но все равно легко, держа сигарету у губ и закинув ногу на ногу.

Сигареты, для меня, всегда были частью его образа – сначала желтый, потом голубой кэмел. Запах в детстве: когда он возвращался поздно ночью с рыбалки, заходил в мою комнату. Я притворялся, что сплю, он целовал меня холодными губами в лоб, на коже ощущалось прикосновение его щетины. Он пробовал бросать курить и до последнего обещал, что когда-нибудь бросит. Он умер и от него остались сигареты. Он умер и от него остались сигареты, помнящие его. Он умер и от него остались сигареты, помнящие его дыхание, помнящие его жизнь, помнящие его смерть. Я докурил их, так, будто продолжал его дыхание, будто истощал его дыхание, будто заканчивал с ним его жизнь. Может, от этого было не так одиноко. Почему так сложно вспоминать именно о сигаретах? Но я отчетливо помню, как я докурил последнюю сигарету из его запасов голубого кэмела, стоя на балконе, глядя на его прокуренную потрепанную машину.

Я хорошо помню тот день, когда я узнал, что он умер. Это было первое, что я узнал в тот день: «Мить, вставай, кажется, папа умер». Каждый раз это воспоминание отдается все таким же тяжким провалом внутри. Никогда не думаешь, что услышишь такие слова от мамы одним утром.

Он умер в походе на байдарке, на реке. Как и хотел умереть. Байдарка причалила к песочной мели, рука опустилась в воду. Он плыл один. Он почти доплыл до конца маршрута.
Это хорошо мне знакомая река, на ней много песчаных пляжей, ее обрамляют сосны, время от времени выступают высокие берега. Мы плавали по ней вместе. Меня гложет: что он думал в вечер перед смертью? Курил, наверное, на берегу реки, как и всегда, смотрел на воду, думал. И дым зависал в плотном летнем воздухе.

Как можно пережить смерть папы?

Наверное, нельзя. Будто бы приходится. И жить, и жить, как будто ничего. И не говорить, и радоваться, и что-то делать, что-то еще, важное и нужное. Какая-то невыносимая легкость проживания.

Я помню многое, и хорошее, и плохое. Вспыльчивость и мягкость, жесткость и почти детскую чувствительность, открытость и интерес к окружающему миру, упрямство и умение выслушать, шутливость и серьезность. Наверное, он во многом был как и всякий человек. И в то же самое время куда больше. Не только для меня.

Я притуплен. Но сны подсказывают, что я о нем помню, глубоко помню, глубоко люблю, болезненно скучаю. Я привык долго его не видеть – я уже много лет живу далеко, навещая дом всего раза три в год. Да, конечно, мы созванивались, но все же. Теперь невозможно полноценно вернуться в свой дом. Этой части дома больше нет. Он был мой папа, мой любимый папа. Я раздражался на него, как можно раздражаться только на человека, который знает тебя и любит тебя просто так. Когда я говорил о нем с другими, то называл его "отцом", почему-то я стеснялся говорить "папа".

Кажется, больше ничего нельзя сказать. О смерти, о папе, о себе. Немного на полуслове.

www.tgoop.com/zabroshu/163

339 viewsMay 15, 2023 at 20:57

Папа умер, и мне снился.

Я вспоминал его сегодня, в его день рождения. Я сидел у водоема в Таврическом, курил, солнце закатывалось, в полулетнем воздухе дым задерживался ненадолго, прежде чем рассеяться. Есть несколько фотографий того, как папа сидит у реки и курит. На одной из фотографий дым от его сигареты так же завис в воздухе, не рассеивается, схваченный застывшим срезом времени. Светит солнце, бликует вода. Я его и фотографировал в тот момент. Он мог часами сидеть на берегу, думая о чем-то своем, тихо радуясь, чему-то улыбаясь, иногда немного хмурясь, но все равно легко, держа сигарету у губ и закинув ногу на ногу.

Сигареты, для меня, всегда были частью его образа – сначала желтый, потом голубой кэмел. Запах в детстве: когда он возвращался поздно ночью с рыбалки, заходил в мою комнату. Я притворялся, что сплю, он целовал меня холодными губами в лоб, на коже ощущалось прикосновение его щетины. Он пробовал бросать курить и до последнего обещал, что когда-нибудь бросит. Он умер и от него остались сигареты. Он умер и от него остались сигареты, помнящие его. Он умер и от него остались сигареты, помнящие его дыхание, помнящие его жизнь, помнящие его смерть. Я докурил их, так, будто продолжал его дыхание, будто истощал его дыхание, будто заканчивал с ним его жизнь. Может, от этого было не так одиноко. Почему так сложно вспоминать именно о сигаретах? Но я отчетливо помню, как я докурил последнюю сигарету из его запасов голубого кэмела, стоя на балконе, глядя на его прокуренную потрепанную машину.

Я хорошо помню тот день, когда я узнал, что он умер. Это было первое, что я узнал в тот день: «Мить, вставай, кажется, папа умер». Каждый раз это воспоминание отдается все таким же тяжким провалом внутри. Никогда не думаешь, что услышишь такие слова от мамы одним утром.

Он умер в походе на байдарке, на реке. Как и хотел умереть. Байдарка причалила к песочной мели, рука опустилась в воду. Он плыл один. Он почти доплыл до конца маршрута.
Это хорошо мне знакомая река, на ней много песчаных пляжей, ее обрамляют сосны, время от времени выступают высокие берега. Мы плавали по ней вместе. Меня гложет: что он думал в вечер перед смертью? Курил, наверное, на берегу реки, как и всегда, смотрел на воду, думал. И дым зависал в плотном летнем воздухе.

Как можно пережить смерть папы?

Наверное, нельзя. Будто бы приходится. И жить, и жить, как будто ничего. И не говорить, и радоваться, и что-то делать, что-то еще, важное и нужное. Какая-то невыносимая легкость проживания.

Я помню многое, и хорошее, и плохое. Вспыльчивость и мягкость, жесткость и почти детскую чувствительность, открытость и интерес к окружающему миру, упрямство и умение выслушать, шутливость и серьезность. Наверное, он во многом был как и всякий человек. И в то же самое время куда больше. Не только для меня.

Я притуплен. Но сны подсказывают, что я о нем помню, глубоко помню, глубоко люблю, болезненно скучаю. Я привык долго его не видеть – я уже много лет живу далеко, навещая дом всего раза три в год. Да, конечно, мы созванивались, но все же. Теперь невозможно полноценно вернуться в свой дом. Этой части дома больше нет. Он был мой папа, мой любимый папа. Я раздражался на него, как можно раздражаться только на человека, который знает тебя и любит тебя просто так. Когда я говорил о нем с другими, то называл его "отцом", почему-то я стеснялся говорить "папа".

Кажется, больше ничего нельзя сказать. О смерти, о папе, о себе. Немного на полуслове.

BY Заброшу через два дня