С недавних пор моя любимая тема — тема боли. Вот, буду о ней рассказывать завтра. Представляете!

Боль аватара

Чем выходные ближе, тем ниже шкала выносливости, даже больно об этом говорить. В субботу тоже будет больно, но не мне, а персонажам видеоигр.

Как говорил философ Эрнст Юнгер: “скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу тебе, кто ты!”. Опыт боли, болезни, страданий пронизывает собой почти всю историю человеческой мысли. Возможно, боль является невидимым стержнем любого культурного акта, от самых повседневных действий, до возвышенных произведений искусства.

С нарастающим повышением значимости медицины в Западном мире, теоретики социо-гуманитарных наук заговорили о проблеме медикализации — сведения множества человеческих состояний исключительно к языку описания медицины, игнорирующему другие, не менее важные для больных, способы описания (например, религиозные или философские).

В то же время развивалась критика биомедицинского подхода к человеческому организму, воспринимающего тело человека, скорее, как универсальный механизм, а боль и страдания как поломки данного механизма, требующие лишь стандартизованного подхода, без учета не только социальных и культурных контекстов, но и индивидуальных, биографических особенностей.

У видеоигр тоже есть разные репрезентации боли — без нее им было бы сложно обойтись, учитывая изобилие насилия в них. Как же боль представлена в играх, в их нарративах и механиках? Какие конвенциональные представления о боли игры воспроизводят, а на что позволяют посмотреть иначе?

Большинство игр, особенно в жанре "action", почти не взаимодействуют с проблемой боли персонажа, ни на уровне механик, ни на уровне истории не исследуют её: боль аватара выполняет исключительно функцию индикатора нанесенного урона шкале здоровья, требующего понятного и мгновенного лечения — у боли нет ни социального, ни психологического, ни экзистенциального измерения, боль лишена значения и смысла.

Тем не менее, есть и игры, которые по своей репрезентации боли близки к тому, как страдания и их облегчение воспринимаются современными социо-гуманитарными науками, указывающими на нарративный поворот в лечении боли. Язык, которым сами больные описывают свои собственные страдания выходит на передний план, нарративы оказываются крайне важны во взаимоотношениях с болью, особенно для тяжело больных.

Истории, которые мы рассказываем друг другу, которые мы рассказываем о самих себе могут быть куда важнее, чем нам порой кажется. Приходите послушать мою историю в субботу — там я буду рассказывать подробнее об упомянутых идеях с большим количеством игровых примеров.

(Митя)

Nowhere — третья часть трилогии о подростках (два других, "Totally Fucked Up" и "The Doom Generation"), фильм "coming-of-age". Ужасающий и прекрасный опыт бытия молодым, куда более явный и пробуждающий, чем культовый "Dazed and confused". Передать (вернуть?) опыт взросления отчетливо можно только через гротескную эстетику кадра, одолевающую красоту других, динамичный монтаж, до комичного тупые сленговые подростковые диалоги-оскорбления (впрочем, what's new?). А, может, просто отличная шутка, обыгрывающая жанр?

Герой красавчика Джеймса Дюваля снимает все на ручную камеру, запечатлевает, выхватывает из потока куски на память.

Пространство неуверенности, пространство обреченности, пространство ожидания конца в объятиях любимого человека. "Наше поколение станет свидетелем конца Всего". New millennium. Говорят, в Южной Камбодже сегодня день Апокалипсиса — сообщает героиня другу. И схожее ощущение схватывается в песне Molly Nilsson: "1995, they call the year the future was to arrive. But back in '95 we thought we were standing on the threshold to the end of time". Конец мира. Конец времени. Конец Истории (мне очень нравится мем с Фукуямой, на котором он держит пистолет, направленный на зрителя, и написано: "End History! I'm no longer asking"). "So what's wrong with living in the past?" — продолжает Molly. Ей отвечает Бадью: "nostalgia is always nostalgia for something that never existed".
Но Реальность уже давно истончилась и потерялась в Спектакле и симулякрах, за которыми нет ничего. Пространство Нигде — утопия, "место, которого нет" (это, кстати, в LA). Или, может, даже "не-место" через дефис, неидентифицируемое, неисторическое, промежуточное, пробегаемое, не для остановок, не для встреч, одинокое.

"Ты не похожа на других!" — шепчет звезда сериала молодой девушке. Сладкое обещание атопии по Барту: "Атопос — это другой, которого я люблю и который меня завораживает. Я не могу его классифицировать именно потому, что он Единственный, единичный Образ, который чудом отвечает особенностям моего желания."
"Ты не похожа на других!". Whisper some more sweet nothings into my ear! В пустые слова можно положить любой смысл на твой выбор.

Пространство Нигде, брызжущее иконографичностью и стилизованностью. Переполненное впечатлениями и звуками. Что-то вроде молодого MTV, клипов, шоу, ситкомов. Второе рождение подростка — ребенок в ужасе от внезапного света мира и сепарации, он кричит от страха. Это лабиринт образов, обретающих особый смысл на каждом шагу. Животный мир, первоначальный мир. Отвергнуть его или впиться зубами. Уничтожить себя или других.

Потеряйся! В схлопнувшемся времени, в сомкнувшемся горизонте планирования нет разницы между днем и вечностью, между бесконечной уверенностью и мимолетным сомнением. Пообещай, что всегда будешь со мной! В такой темпоральной перспективе подобное обещание имеет смысл, вне зависимости от будущих событий, которые могут менять и вечность. Это было навсегда, пока не кончилось.

- От тебя пахнет, как от мокрой собаки
- Жалуешься?
- Нет!

Школьный курс по "истории смертельных эпидемий", класс по "ядерным катастрофам" и "человеческой сексологии". Заброшки, курение, брекеты, пирсинг, булимия. "Смерть? Круто!". Надпись "HOPE" на полотенце. Окровавленная банка томатного супа.

Мир бесконечных связей и разрывов, бинарный мир, в котором тени уничтожаются светом, в котором свет поглощается дырами. Опустошенные пространства и заполненные целиком. Да это же "Джерри" Ван Сента, но ровно наоборот (или только наполовину)! Нежность и наивность. Жестокость и насилие. Вера и безверие. "Я ни во что не верю" — говорит Элвис, гипермаскулинный байкер, отвечая на вопрос, верит ли он в Бога; на его диване лежит книга Ницше. С экрана Televangelist призывает покаяться, его слушают самые уязвимые. Желание близости. Боль. В этом мире верно только одно — бесконечное столкновение.
Избыточность. Иногда больше — это меньше; что идеально подходит для Нигде.
Погоди... Пришельцы похищают подростков?

Никогда не задумывался об этой перспективе на трилогию, хотя, казалось бы, лежит на поверхности — захотелось снова пересмотреть

Трилогия Гора Вербински «Пираты Карибского моря» примечательна тем, что глобальная корпорация, Ост-Индская торговая компания, в этих фильмах представлена куда большим злом, чем коварные пираты или жестокие языческие боги. Ведь в отличие от них она лишена какой-либо человечности.

Второй и третий фильм демонстрируют, что структурирование мира неизбежно связано с монополизацией. Инстанция, стоящая за этим процессом, всегда является инстанцией власти. В результате пространство оказывается ну просто слишком упорядоченным, чтобы в нем могли выживать мелкие акторы, для существования которых критически необходимы области зыбкого и неизвестного. Пираты по всему миру массово гибнут от того, что им больше негде скрываться: Ост-Индская торговая компания банально обладает достаточным ресурсом для того, чтобы постоянно создавать все более полные карты.

Расстрелянный из пушек кракен, разлагающийся на отмели — красивый образ угрозы корпорации, претендующей на тотальное упорядочивание как материального, так и имматериального. В конце концов, лорд Катлер Беккет, командующий силами Ост-Индской компании, стремится поставить во главе ее флота именно «Летучий голландец» — корабль, который во вселенной фильма должен перевозить души умерших на тот свет.

#Filmkunst
#Fetzen

Вот, кстати, написал текст про "эмоциональные машины", любовь к ИИ, первого чат-бота "Элизу", а главное — человеческое недоверие друг другу, одиночество и манипулятивный характер многих приложений, со встроенным функционалом эмоционального интеллекта.
https://teller.media/ot-elizy-do-repliki-kak-lyudi-perestali-doveryat-sebe-i-polyubili-emoczionalnye-mashiny/

Далее будет длинный, трехчастный пост, который я бы назвал "Проблема сознания Другого — может ли вообще хоть кто-то кого-то понять" и к написанию которого меня отчасти подталкивали размышления о песне Букера "Я понимаю".

Классический скептический подход, уходящий корнями ещё к проблематике Декарта (проблеме познания внешнего мира), предполагает, что моё знание о собственном сознании, о себе, своих чувствах и состояниях (т.е. моя субъективная реальность) дано мне непосредственно, знание же о сознании другого я могу получить лишь опосредствованно (посредством разговора, например) — соответственно, всегда есть некоторый разрыв между мной и другим, постоянное сомнение касательно того, что же испытывает другой человек. Это то, что обычно обозначается как "проблема сознания другого" (ну или "проблема другого сознания").

Поводов для сомнений вообще немало — от простого предположения, что человек вполне себе может врать о своем внутреннем мире, о своих ощущениях, до более сложных аргументов о несовершенстве человеческого языка, постоянно что-то упускающего и не схватывающего, как и о неизбежной многозначности слов (и даже когда мы даем определения словам, то тоже делаем это посредством слов). Можно даже несколько поднять ставки сомнений с помощью мысленного эксперимента, который называется "философский зомби".

Суть эксперимента простая — некое создание выглядит как человек, ведет себя как человек, даже, может, биологически устроено как человек, в общем, ничем не отличается от человека... За одним исключением — это идеальная подделка, не имеющая никакого субъективного опыта, не обладающая сознанием. Вопрос! Как мы вообще можем понять, обладает ли такой зомби сознанием или отличить зомби от любого другого человека, или вообще понять, что не окружены подобными зомби (чужие среди нас...). Ф-зомби может, например, удариться мизинцем о диван, изобразить боль, на самом деле, не испытывая ее. Вообще, этот мысленный эксперимент, по крайней мере, по одной из задумок, стремится показать, что феноменальный опыт, субъективные переживания (например, ощущение боли) мыслимы отдельно от физических проявлений (например, болевого искажения лица или иных процессов в организме), что субъективный опыт не сводится лишь к поведению человека, к физическим/биологическим процессам, материальному (т.е. как критика бихевиоризма).

В итоге же, эксперимент философского зомби возводит определенную границу между внутренним и внешним, между декартовской субстанцией мыслящей (духовной) и субстанцией протяженной (материальной). А заодно возводит (произвольно или нет) и границу между двумя сознаниями, которые вообще-то могут сообщать что-то о своем внутреннем мире другим сознаниям только посредством внешних проявлений (движений, речи и т.д.). Кроме того, становится непонятно, как связаны внешние проявления с внутренним миром — может, случайным образом или никак (что делает такой метод воспитания характера ребенка как порка ремнем, попытку воздействия материальным на духовное, совершенно бессмысленным). И даже если мы каким-то особым образом подключимся напрямую к сознанию другого человека, то и тут столкнемся с проблемой, как различить, что испытывает он, а что испытываю я (ведь я буду испытывать и свои чувства как свои и его чувства как свои)?

Картина получается весьма одинокая — ничего мы друг о друге толком знать не можем. Но, может, эта картина такая одинокая, потому что мы изначально в нее закладываем это одиночество? В связи с этим мне уже давно приходит в голову строчка из песни Букера "Я понимаю" — он перечисляет множество не близких ему образов жизни, действий, мышления людей, которые, тем не менее он может "понять" (понять, как разного рода ситуации, желания, человеческие страсти приводят к тем или иным поступкам — мне еще кажется, что за этим пониманием стоит и некоторое сочувствие и возможность поставить себя на их место, так что это не только чисто эпистемологическое понимание, но и в некоторой степени, думаю, этическое). Завершается песня строчкой "я, блять, могу понять вас всех, но не могу понять себя", которая, во многом, переворачивает ранее представленную линию размышлений с ног на голову — сам для себя я непонятен, а другие понятны. Как такое возможно? Или это иллюзия? Или бессмыслица? И почему эта строчка так резонирует с моим собственным опытом?

Проблема одинокого сознания видится идущей в русле либерального мышления о человеке как автономной сущности, изначально уже обладающей собой и собственным автономным сознанием — первичен человек, а мир, социальное окружение уже вторичны. Это первая предпосылка. Вторая предпосылка — наше сознание для нас самих прозрачно, т.е. хорошо известно. И тут уже стоит спросить, как вообще возникают у нас представления о себе, о своих состояниях, которые мы, в том числе и для себя, формулируем на языке? Разве не в процессе обучения, в процессе социализации, в ситуации столкновения с Другими, с помощью которых мы и начинаем понимать себя, выражаться, говорить о себе? Корни нашего представления о себе и нашем внутреннем мире переживаний и самоописаний социальные, языковые.

Возьмем конкретное чувство — чувство боли. У нас есть общеразделяемые способы выражения боли — боль является неким болевым поведением, которое предполагает, в том числе, ее выражение, жестами, мимикой, криком, словами, чем-то одним из перечисленного или несколькими сразу; само представление о боли доступно нам, прежде всего, как некий общеразделяемый феномен в рамках нашей общей формы жизни, если опираться на идеи Витгенштейна. Мы бы никогда не узнали, что такое "боль" и как пользоваться этим словом, если бы люди не обнаруживали своей боли. Слово "боль" описывает нечто известное нам совместно и мы все же понимаем, о чем идет речь при его использовании. Короче, боль — это понятие, существующее в языке, усваивающееся в ходе некоторой социальной практики, без которой я не смог бы понять, что испытываю. Мы учимся переживать свой внутренний мир так, как принято переживать его в нашей культуре, в которой мы родились, воспитывались, выросли, и мы не можем себя мыслить вне этого. В конце концов, мы даже можем проследить то, как исторически формировалось само представление о наличии у человека глубокого внутреннего мира, о наличии у каждого индивидуальной личности, о сфере приватного, о тех или иных представлениях и нормах, связанных с чувствами, т.е. те моменты, когда мы стали учиться себя так мыслить.

Убедительно ли это для меня? Возможно лишь отчасти. Внутри все равно что-то сопротивляется и не укладывается в голову. Ведь кажется, что боль не сводится только к языку и социальному, даже если без них она не называется болью, не концептуализирована и вообще, наверное, не дифференцирована в нечто отдельное и различимое, но все равно будто бы есть некий феноменологический уровень приватного, субъективного переживания — в конце концов, разве не сталкиваюсь ли я иногда с проблемой выразить (не просто понятным и доступным образом, а вообще) то, что испытываю, особенно в ситуации страдания?

Скептик, считает Кавелл, может рано или поздно добиться послаблений, уступок от нас, что мы точно не знаем чувств другого человека, так как узнаем об этом, так или иначе, с его слов (или иных выражений, которые могут быть и не совсем типичными), далее подобная линия рассуждения приводит к утверждению, что другой человек может скрывать боль или врать. Хотя человек, скрывающий боль, и движется от обратного, скрывает связь (боли и ее выражения, вроде крика), которая изначально присутствует, как утверждает Макинтайр, это все равно может порождать в нас сомнения касательно состояния другого человека — не то, что бы состояния других для нас всегда отчётливо ясны. Как пишет Кавелл человеческое существование, в целом, не настолько очевидно и наглядно: "Статуя, камень — это нечто, чье существование принципиально открыто для зрительного доказательства. A человек — нет." . Соответственно, рано или поздно придётся уже бороться с тезисом, что мы никогда не можем знать о состоянии другого человека, что оно нам принципиально недоступно. Если мы не можем знать со всей уверенностью, значит ли это, что мы вообще не знаем?

С позиций Витгенштейна, можно ответить, что "ограждение с дырой" это не то же самое, что полное отсутствие ограждения. Часто ясность, к которой мы стремимся — исчерпывающая ясность . Однако даже расплывчатое представление функционирует в повседневном языке и в повседневных ситуациях — это не значит, что мы ничего не знаем, но лишь то, что идеал исчерпывающей ясности нас ослепляет, и тогда кажется, если мы его не достигаем, то не достигаем ничего. Однако, и Витгенштейн не спорит с тем, что другой человек вполне может выражать сомнение касательно моей боли, например. Таким образом, пространство для сомнений, безусловно, не исчезает.

Вместе с тем, социальный аргумент мне начинает казаться все более убедительным, чем больше я думаю о том, насколько зачастую мы сами для себя непонятны и непрозрачны и насколько часто мы проясняем себя для самих же себя с помощью других людей. Даже с болью для меня представимы ситуации сомнений в том, что именно я испытываю — бывает тревожно так, что почти больно (или все же больно?), бывает красиво до боли (или это не боль?), иногда же приятное сплетается так тесно с болью, что уже и не разобраться, что же я испытываю (боль, удовольствие или нечто третье)? Нередко я обращаюсь к другим — текстом или живой речью, чтобы разгадать самого себя. Мне кажется, Другой — это зеркало, в котором я впервые вижу собственное лицо, через которого я начинаю ощущать себя. Ведь и поверхность кожи начинает ощущаться, сталкиваясь с сопротивлением, с внешним, с Другим. И всё это не говоря уже о том, что, например, психоанализ привнес в наше понимание собственного сознания. Сознание — лишь островок в океане бессознательного. Схожее и с другими течениями мысли, показывающими нам не только нашу слепоту в отношении множества процессов, двигающих нашими решениями, но и то, насколько приватное вовсе может не являться приватным, а следствием, допустим, тех или иных материальных условий, производственных отношений, практик, систем, вроде языка, моды, власти (т.е. формирования субъективного объективным — хотя, конечно, такое разделение весьма проблематично).

Так или иначе, может, мы, действительно, зачастую лучше понимаем друг друга, чем самих себя (но и здесь я натыкаюсь на многозначность слов — что вообще значит "понимать себя" или просто "понимать"? Консистентно ли я пользуюсь этим словом?). Или же нас может всех объединять то, что мы ни друг друга не понимаем, ни самих себя, и в этом нет ничего плохого, ведь в непонятном скрывается не только постоянное желание познавать (постепенное познание другого — это же вообще целое чудо), но, может, еще и пространство свободы, разрывов, т.е. то пространство, для которого у нас нет готовых ответов и шаблонных культурно-детерминированных действий.

Да, я не стесняюсь постить стены текста прямо так — в конце концов, я не понимаю, чего мы тут все делаем, о чем этот канал, для чего этот канал, кому этот канал, который вообще начинался с фотографий с дачи и любовных стихов...

Это напоминает мне другой трек:
"Расхлябанный и душный
День под гору катился.
Напоминать не нужно,
Во что я превратился."

А вообще трехчастный пост выше — это, пожалуй, ответ к как-то раз состоявшемуся с моим другом Сашей разговору на балконе, пока мы курили. Он спросил меня, что мы вообще знаем друг о друге, после нашего многолетнего опыта дружбы — может, мы ничего друг о друге, на самом деле, не знаем? И я задумался, действительно, а как мы способны получить доступ к внутреннему, скрытому от глаз и непосредственного наблюдения миру даже тех, кого, казалось бы, мы знаем давно, с кем дружим, не говоря уже о других, менее знакомых людях. И с тех пор время от времени возвращался к размышлениям об этом, стараясь найти ответ, который бы меня удовлетворил. И это отчасти также к тому, что философия, для меня, не является чем-то абстрактным, оторванным от жизни, но напрямую вплетается в нее, произрастает из нее, позволяет подумать о том, что сильно беспокоит на каком-то повседневном уровне.